Denn du bist, was du isst.
Загадочный пентакль со дна морского сделан совместно с алхимиком Ольгой Шеффер из Immortelle.
Автор: Максим Власов (Des-Azar)
НАВАЖДЕНИЕ
В тот год я закончил обучение и мог с полным правом называться врачом. За время учебы я до того устал от суматошной жизни столицы, что едва уладив все необходимые формальности, тут же сорвался прочь из душного города. Меня не могло задержать даже предложение практики в одной из городских больниц. Мой путь лежал на север, в край темных лесов и старых гор, изрытых угольными и железными шахтами. Я спешил на берег беспокойного, холодного моря, бьющегося о высокие скалы, в старое поместье, где меня ждал мой брат Альбрехт. Он был старше меня на два года, и уже успел сбросить оковы учебы. Последние месяцы перед экзаменами он засыпал меня письмами, в которых вдохновенно описывал грандиозное путешествие по стране, которое он задумал в честь окончания моей безалаберной студенческой жизни. Всю дорогу домой я с нетерпением предвкушал встречу с братом и обещанное приключение. Я останавливался на постоялых дворах только чтобы переночевать или сменить уставших лошадей, и уже очень скоро смог разглядеть из окна экипажа знакомый пейзаж.
Родной город за время моего многолетнего отсутствия ничуть не изменился.Родной город за время моего многолетнего отсутствия ничуть не изменился. Мощенные черным булыжником дороги, спускались с окрестных холмов к небольшой бухте, зажатой между отвесными мысами. В порту стояли, покачивая короткими мачтами, рыбацкие шхуны и лодки, а большой причал, далеко врезающийся в гладь моря, пустовал, ожидая прибытия большого судна. Справа от порта, на склоне отвесного утеса возвышался маяк. Когда его только построили, белые стены сияли на солнце почти столь же ярко, как огонь его фонаря в беззвездные ночи. Но на моей памяти он всегда больше напоминал гладкий ствол исполинского дерева: белая краска давным-давно выцвела и покрылась серым налетом, а подножье маяка облепил бурый мох. Я вдыхал холодный влажный воздух, пробуждающий в душе давние воспоминания, они накладывались на картину реальности, не встречая особого сопротивления. Но все-таки, разглядывая прохожих и знакомые здания из окна экипажа, я видел неуловимые перемены, произошедшие за время моего отсутствия. Помимо очевидных следов течения времени: морщины на знакомых лицах, выцветшая и облупившаяся краска на старых фасадах – я видел нечто, что не мог точно определить и назвать. Более всего это походило на напряжение, разлитое в воздухе. Все прохожие куда-то спешили, оживленно переговариваясь на ходу, а вдалеке, сплетаясь с шумом волн, слышался какой-то неразборчивый гомон, столь чуждый размеренной жизни провинциального города.
Добравшись до семейного имения, я застал брата в сильном возбуждении. Альбрехт всегда отличался буйным воображением, переменчивым характером и тонкой душой поэта. Потому я не был сильно удивлен, когда после жарких приветствий он заявил, что наш первоначальный план отменяется, и мы обязаны остаться в городе.
– Я сейчас тебе расскажу все с самого начала. Уверен, мой рассказ убедит тебя как минимум отложить путешествие, – сказал он, когда я потребовал объяснений. Его взгляд горел, а голос дрожал от нетерпения, как в детстве, когда его посещала очередная фантазия, и он принимался объяснять мне правила и законы нового волшебного мира.
– Две недели назад внезапно вернулась зима, – начал он, в его голосе звучали чарующие интонации прирождённого рассказчика. – Она спустилась с гор, укутанная в белую шубу, и по-хозяйски расположилась в долине, украсив ее по своему вкусу: землю присыпала снегом, а небо задернула низкими, серыми тучами. Ее холодное дыхание по вечерам оседало инеем на проросшей траве. А от ее прикосновений море покрывалось паром, словно вновь собиралось закрыться льдом. Этот пар сгущался в белый, непроглядный туман, который каждую ночь выбирался на берег, разливался по улицам, карабкался по холмам и заполнял собой все. Его белые щупальца почти доставали до вершин утесов. Город утопал в нем, из белого марева торчали только церковные шпили и башня ратуши.
В одну из таких ночей в городе объявилась незнакомка. Из-за тумана в порту не приставало кораблей, но никто не видел, по какой дороге приехала ее карета. Она будто явилась из самого тумана. И едва облачившись в плоть, она отправилась прямиком к дому старого майора.
Ты ведь еще не забыл его? Нелюдимый, хмурый затворник, живущий на вершине утеса. Помнишь, как целыми днями он стоял на краю обрыва, глядя на море, в любую погоду: будь то солнце, дождь, снег или град. Лишь самый храбрые мальчишки отваживались таскать яблоки из его сада. Можешь представить, что теперь в его доме поселилось прекрасное, юное создание? Говорят, что она прибыла с рекомендательным письмом от его сестры или тетки. Но бьюсь об заклад, что он впустил бы девушку в свой дом, даже если бы она просто постучалась в дверь.
Спустя несколько дней незнакомка появилась на званом ужине в доме Берлингов. В первый раз за много лет затворничества старый майор покинул поместье, чтобы представить свою подопечную и ввести ее в светский круг. В этот же вечер все мужчины пали к ногам незнакомки, все молодые женщины стали ее лучшими подругами, а старики превратились в ее любящих дедушек. Буквально все общество было сражено, словно пушечным выстрелом. Даже суровый, непреклонный пастор не устоял против ее очарования. Ради нее он весь вечер шутил, улыбался, был мил и обходителен. И хотя с непривычки его остроты были плоские, как камбала, а улыбки вымученными, как подаяние скряги, нужно отдать ему должное – старался он изо всех сил.
С тех пор наш крохотный город полнится балами, танцами и музыкой, а вино льется рекой. Каждый вечер кто-нибудь открывает свои двери, чтобы всеобщим весельем и смехом развеять ночную тьму, но все это устраивается только из-за нее и ради нее. И она царит и повелевает на этом празднике, беззаботно порхая вслед за весельем, словно яркая дневная бабочка, не знающая ни печали, ни горя, ни ночной тьмы, предвещающей скорую смерть.
Ее зовут Марна, она красива, как ангел, обворожительна, как летние сумерки, и весела, как песня. Ты должен с ней познакомиться, и я уверен, после этого ты не захочешь никуда уезжать.
И чтобы окончательно заинтриговать тебя, скажу, что старухи шепчутся у нее за спиной, будто она русалка, которая явилась из морской пучины в поисках жениха.
***
Как и каждый год, наши родители с началом весны перебрались жить в загородную усадьбу, чтобы управлять оттуда заводом* и рудником. В доме же остался распоряжаться Альбрехт, который тут же назначил званый ужин в честь моего приезда. Должен признаться, я не мог дождаться наступления сумерек. Рассказ о таинственной незнакомке заворожил меня, хотя я был готов к тому, что реальность окажется не такой яркой, как слова брата. Но мои опасения не оправдались, впервые в жизни фантастические описания Альбрехта померкли по сравнению с действительностью.
Марна не походила ни на одну знакомую мне женщину. Ее жесты были плавны и текучи, но в тоже время быстры и точны. Ее манеры были безупречны, но каждое ее движение и слово дышало легкостью и свободой. Я не способен в полной мере описать всей ее красоты. Мой язык любви скуден и беден, куда больше я преуспел в языке страха и боли. Все, что я могу – это повторять выученные еще в гимназии строчки из банальных любовных стихотворений. Эти слова кажутся мне избитыми, потерявшими смысл, но других у меня нет. Ее рыжие волосы полыхали, как огонь, белая кожа была нежна, как лепестки розы, черты лица пленяли, а взгляд темных и глубоких, как омут, глаз искрился весельем. В уголках ее рта вечно пряталась лукавая улыбка, а едва уловимый аромат духов кружил голову сильнее, чем опиумный настой. Так же как Альбрехт, так же, как и многие другие, я был покорен ею. Даже спустя столько лет, несмотря ни на что, это чувство продолжает жить в моем сердце. Это оно выводит дрожащей старческой рукой эти восторженные сроки.
В тот вечер мне запомнились лишь ее глаза, мелодия развеселой польки и полет быстрого танца. Словно пройдя через таинственный ритуал инициации, и причастившись к всеобщему, безудержному веселью, я погрузился в прекрасное наваждение, в котором уже пребывали остальные жители города. Под его покровом стремительно исчезали дни: вчерашний бал, сменялся пикником на лесной поляне, стремительными скачками, морской прогулкой или охотой. И каждый, кто только мог угнаться за Марной, беспрекословно следовал за ней, за ее желаниями и прихотями.
Но даже сквозь дурман преклонения и восхищения, проступала зловещая тень, следовавшая за Марной. Каждое ее начинание, каждая игра была острее, чем того требовало простое развлечение. Если она затевала скачки, то на финише лошади обязательно приходили в пене, едва живые. Если она звала на прогулку по тенистым лесным тропинкам, то они неизменно выводили ее к заброшенным штольням и покинутым деревням. Если ее влекло в море, то лодки плыли до тех пор, пока берег не сливался с линией горизонта. Если же в честь нее устраивался бал, то музыка звучала так громко, что заглушала все мысли, а в неистовом круговороте танца перемешивались не только люди, но и души, так что не сразу отыщешь свою.
Кроме того, каждая ее игра всегда таила в себе испытание, тот, кто не мог его пройти покидал круг приближенных, который сам собой образовался вокруг Марны. Из него изгонялись трусы, побоявшиеся прыгнуть через ущелье; дамы, которым стало плохо от морской качки; старики, не способные выдержать бессонной ночи танцев; и скупцы, отказывающиеся принять эстафету пиршеств в своем доме. Они пропадали из поля зрения возбужденной толпы, возвращались к своей обыденной жизни. С них спадала пелена морока, но ни словом, ни делом они не пытались прекратить затянувшийся праздник, точно не замечая его.
В конце концов я тоже избавился от повязки тумана на глазах, скрывавшей от меня пропасть, но вместо того, чтобы отвернуться и отойти от края, мне пришлось взглянуть вглубь темной бездны.
***
Однажды в конце званого вечера, полного вина, разговоров, безмолвных, но красноречивых, взглядов и улыбок, Марна придумала новую забаву.
– Пусть другие забавляются пуншем и игрой в карты, – сказала она, обращаясь к толпе молодых людей и девушек, собравшейся вокруг нее в саду, – а мы будем праздновать приход бури!
Марна махнула рукой в сторону моря, где вдалеке у самого горизонта клубилась ватная тьма, поглотившая закатное солнце. Дом, в котором проходил праздник, прятался от холодного морского ветра за спиной у крутого мыса. Марна повела нас на его вершину по узкой каменистой тропе, змеящейся между травяных кочек. Взобравшись наверх, мы увидели у себя под ногами черную воду, покрытую беспокойными волнами с белыми гребнями. Над ними нависли хмурые, тяжелые тучи. Вдруг сверкнула молния, короткая вспышка, мелькнувшая далеко в море. За ней последовали другие, но только спустя пару мгновений гнетущей тишины, до берега докатился множественный рокот грома, похожий на рык исполинского зверя.
– Смотрите, гроза дразнит волны! – с детским восторгом прокричал Альбрехт. – Они пытаются поймать молнии, но хватают лишь воздух. Буря смеется над ними грохочущим смехом, а море сердится и дыбится все сильнее. Оно тянет вверх пенные руки, чтобы схватить и утопить тучи, которые посмели насмехаться над ним!
Буря медленно приближалась, а мы развлекали себя тем, что по очереди становились на скользкий от соленых брызг камень, который, как трамплин, торчал прямо над рокочущей бездной. Вино и барабанный бой грома изгнали всякий страх из наших сердец. Мы изображали рыцарей, борющихся с ветром, воинственно кричали в небо и грозили ему кулаками, стоя у края обрыва. Но даже ободренные вином и громом мы не могли сравниться в бесстрашии с Марной. Она была нашим предводителем. Она смеялась в лицо ветру, который пытался сбросить ее с камня вниз на острые скалы. Она танцевала под холодным дождем и тянула к грозовым тучам белые руки. Словно играя с диким зверем, она забавлялась с самой бурей, которая с каждой минутой расходилась все сильнее. И чем неистовее завывал ветер, чем надрывнее ревели у подножья мыса волны, тем громче веселилась Марна, а мы вторили ее беззаботному смеху.
Внезапно небо над нашими головами треснуло надвое. В воздухе вспыхнула ослепительно белая молния. Вырвавшись из темной утробы туч, она ударила в одинокое, чахлое дерево, росшее на вершине мыса. Во все стороны брызнула каменная крошка и сухие щепки расколотого до корней дерева. Тут же грянул гром. Он повалил всех на землю и выбил из груди воздух.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что оглушенный ползаю по земле и потерянно шарю ободранными руками по голым камням. Перед глазами мелькали разноцветные вспышки, а в голове эхом метался жуткий треск. С таким звуком в конце времен безумные боги порвут мироздание на лоскуты.
Кромешная тьма иногда озарялась вспышками безмолвных молний, гром которых больше не воспринимался слухом. Я видел вокруг силуэты других людей, беспомощно пытающихся подняться на ноги. А прямо передо мной на раздвоенном ударом стволе плясали языки пламени, и тлела обугленная древесина. Дождь пытался загасить раскаленные угли, но те лишь плевались искрами и должно быть, шипели, как клубок рассерженных гадюк. В неверном свете дрожащего пламени я увидел Марну, неподвижно лежащую между вывернутых из земли корней. От контраста с красной кровью, стекающей по ее лицу из небольшой ранки на виске, ее кожа казалась особенно бледной. На посиневшие губы и закрытые глаза падали капли дождя, они разбивались и скатывались вниз по подбородку. Но дождь не мог пробудить девушку от мертвенного сна. Я неотрывно смотрел на ее лицо, не в состоянии осмыслить и понять происходящее.
Оцепенение прошло, когда я, наконец, увидел большое красное пятно, расползающееся по корсету. Я кинулся к Марне. Молния обожгла руку, которой она держалась за ветку дерева в момент удара, а брызнувшиеся во все стороны щепки, словно клыки бешеного зверя, впились ей в горло. Из ужасной раны толчками вырывалась кровь, ручьем стекая на грудь. Я быстро стянул с себя прилипшую к телу рубашку, и, вынув из раны все крупные щепки, крепко прижал к ней мокрую ткань.
Тьма отступала только на редкие мгновения, когда небо освещали всполохи молний. Кроме того вокруг стали собираться люди, их черные тени окружали меня, загораживая свет. Я разогнал их прочь, ничего не объясняя. Я лихорадочно пытался придумать, как можно помочь Марне, но шок и темнота мешали мне, мысли путались и вязли, как в липкой смоле, а к горлу подступала дурнота.
Вдруг я почувствовал, что мои руки наливаются тяжелым холодом, царящим только в самых глубоких морских впадинах. Он пополз от кончиков пальцев, судорожно сжимающих пропитанную теплой кровью рубашку, вверх по руке, заполнил грудную клетку и начал карабкаться по позвоночнику. Мне казалось, что я тону, погружаюсь на самое дно, захлебываюсь в холодной пучине. Я задыхался и судорожно хватал ртом воздух, чувствуя, как мои глаза начинают вылезать из орбит. Меня охватила животная паника, хотелось вскочить, вынырнуть из-под давящей толщи воды, хотелось вцепиться пальцами и расцарапать горло, которое стянул тугой железный обруч. Но я не мог, сначала мне показалось, что меня охватил паралич, но я не бездействовал. Напротив, я видел, как одна моя рука еще крепче прижала багровую тряпку к ране, а другая начала проделывать странные пасы, складывая пальцы в замысловатые фигуры и знаки. Я слышал тихий, но уверенный шепот, срывающийся с моих бескровных губ, но не узнавал голос и не мог понять ни одного произнесенного слова. Собственное тело больше мне не принадлежало, им владел кто-то другой. Я никогда не верил в одержимость или призраков, но в тот момент я отчетливо ощущал чужеродную холодную сущность, которая вытеснила меня. Мои мысли переполнял и сковывал панический страх. Я будто парил посреди бескрайней темноты, единственным выходом из которой были глаза существа занявшего мое место. И я смотрел, цепляясь за их свет, как утопающий цепляются за любую опору, потому что иначе я должен был бы встретиться лицом к лицу с тьмой, бесконечностью и забвением.
Я чувствовал, как сквозь чужие руки в Марну втекает леденящий холод. Он окутывал ее, подобно невидимому кокону, нежно ласкал обожженную, пульсирующую болью руку. Мороз разливался по ее жилам и сосудам, ветвился, как корни огромного дерева, оплетал рану на шее изнутри и снаружи.
Через чужие глаза я видел лицо Марны. Я будто взглянул на нее другим взглядом. Она показалась мне прекрасной: умиротворенное выражение лица, спутавшиеся локоны волос, изящный изгиб шеи и бьющаяся жилка под нежной кожей – весь ее облик пробуждал во мне нежность, заботу и любовь, которые я не знал никогда прежде. Я любовался ей, словно ангелом, сошедшим с небес. Это чувство не имело ничего общего с тем юношеским увлечением, которое я испытывал до сих пор.
Но потом чужие губы запечатлели поцелуй на ее щеке, и я понял, что вся любовь, все чувства, которыми я упивался мгновение назад, не принадлежали мне. Ужас завладел мной с новой силой. Я бился о невидимые стены своего узилища, в попытке пробить стеклянную стену, отделившую меня от реальности. Я кричал, но крик был беззвучен. Я стремительно терял себя, растворяясь в чужой воле, в чужой любви. Тьма обвивала меня и утягивала в бездну. Когда ее полог уже почти сомкнулся надо мной, холод внезапно отступил, я вновь обрел контроль над своим телом и обессиленный рухнул на землю.
Кто-то подхватил меня и взвалил на плечи. Марну же взял на руки Альбрехт. Я видел, как упала на землю моя красная от крови импровизированная повязка, но под ней не оказалось никакой раны, только багровый кровоподтек, нисколько не опасный для жизни. У меня кружилась голова, и двоилось в глазах, но я напряг последние силы, в попытке сфокусировать взгляд. Марна лежала без сознания на руках Альбрехта, скрестив на груди белые, тонкие руки. На них не было ни следов от ожогов, ни даже царапины.
***
Все следующие дни в нашем доме царило унылое напряжение. Альбрехт не находил себе места, то и дело глядя в окно на вершину холма, где стояла усадьба старого майора. Несколько раз в день Альбрехт ходил туда и вскоре возвращался еще более мрачный, чем прежде. У дверей майора день и ночь толпились поклонники Марны, но старик не пускал к ней никого, оберегая покой девушки, точно свирепый сторожевой пес.
Меня же терзали вопросы, на которые я не находил ответов: неужели все что произошло во время бури лишь привиделось мне? Неужели жуткая рана и обожжённая рука были только иллюзией, вызванной неверным светом молний? Но если это так, то почему вся моя одежда в ту ночь была заляпана кровью? В конце концов, мне удалось убедить себя в том, что я стал жертвой своего воображения и шока. Тем не менее нервное беспокойство не покинуло меня, а только затаилось за фасадом повседневных мыслей.
Марна появилась в обществе меньше чем через неделю после ужасной ночи, заявив, что, наконец, исчезли все следы от ушибов и ссадин, и она может показаться на людях. Несчастный случай не оставил на ней ни малейшего следа, она вновь была прекрасна и обворожительна, как и всегда. Марна поблагодарила меня за то, что я оказал ей первую помощь. Но еще большей благодарности удостоился Альбрехт, который нес ее на руках до самого дома, как настоящий кавалер и рыцарь.
В тот момент я испытывал к брату жгучую, безотчетную ревность, но стоило мне лишь задуматься над этим чувством как оно исчезало, сменяясь недоумением и растерянностью. Казалось, что все поклонники Марны пребывали в похожем состоянии, и лишь с ее возвращением наши мысли становились на обычный круг обожания. Чем дольше она была среди нас, тем слабее были любые тревоги, терзающие умы и сердца. Мы вновь следовали за ней в искристом потоке движения, ярких красок, самой жизни.
Из этого потока был выброшен город, большую часть времени мы проводили за его пределами на прогулках или в уединенных поместьях членов нашего маленького общества. Марна будто выпустила город из своих сетей и позволила ему жить своей размеренной, неспешной жизнью. Все меньше балов и званых вечеров устраивалось в ее честь. О ней не забыли, люди все еще обсуждали ее красоту и задорные выходки, но вечный праздник, который следовал за ней по пятам, больше не гремел на каждой улице, а лишь изредка бросал яркие отсветы на потускневшие окна застывших без движения домов.
Само собой получилось так, что вокруг Марны остались лишь те, кто поднимался на мыс во время роковой бури. Словно пройдя крещение небесным огнем, мы были посвящены в некое таинство, открывшее для нас запертые ранее двери. Влюбленные и преданные, мы мчались за Марной к новым приключениям, как охотничья свора незамечающая ничего вокруг кроме цели, мелькающей между деревьями. День и ночь, будто в одночасье, сменяли друг друга, принося новые игры и забавы, которые с каждым разом становились все более опасными и дерзкими. Это уже были не просто проверки решимости влюбленных поклонников, а нечто больше: вызов безымянным силам, которые направляют человеческие судьбы. Марна не подчинялась их законам, смеясь в лицо опасности и смерти. И пока мы следовали за ней, ни топкое болото, ни бушующее море, ни темные глубины изрытых шахтами гор, ни мшистая чащоба, кишащая оголодавшими после долгой зимы зверьми – не могли испугать нас или причинить вред.
Но все же, когда это упоительное наваждение ослабевало, когда безумная погоня за остротой жизни ненадолго сбавляла темп, меня охватывала тревога и неясное волнение. В краткие минуты спокойствия, мне казалось, что за Марной неотрывно следует блеклая, почти прозрачная тень. Угрюмый силуэт, маячащий где-то на краю зрения. От его вида мне становилось не по себе, меня охватывал озноб, а в душу закрадывался безотчетный страх, который я мог побороть лишь отчаянным усилием воли. Призрак не оставлял меня и в моих мыслях. Я стал вспоминать, что видел его раньше: во время прогулок при солнечном свете, в бальных залах, освещенных свечами, и в садах залитых лунным сиянием. С самого начала тень следовала за Марной след в след, но тогда веселье, смех и вино туманили и отводили мой взгляд от зловещего фантома.
Когда я бывал дома, то старался прислушиваться к ворчанию кухарки и экономки. Старухи шептались между собой, пересказывая замшелую легенду о ведьме, которая каждое поколение поднимается из морской пучины, чтобы сманить с собой под воду одну человеческую душу. Они говорили, что Марна и есть та самая ведьма, которая вышла на сушу, чтобы утолить свой лютый голод, разыгравшийся за полвека прошедших с тех пор, как в ее царстве побывал старый майор.
И хотя я не верил в эти суеверные сказки, они тяготили меня. Каждый день я пытался найти предлог остаться дома, но не мог этого сделать. Я не понимал себя: по вечерам меня одолевали дурные предчувствия, иррациональные страхи, я дрожал, вспоминая ужасную тень, стоящую за спиной у Марны, но уже утром я вновь слепо и безрассудно следовал за ней.
Я был не в силах разорвать эту болезненную связь, ведь в то время даже в полной мере не осознавал ее. Больше всего это походило на лихорадку, в которой больной мечется то обливаясь потом в стылой комнате, то замерзая у пылающего огня. Если это действительно была болезнь, то Альбрехт тоже был заражен ею, и она поглотила его без остатка. Он грезил Марной и днем, и ночью. Его взор был подернут туманной дымкой, а губы сами собой складывались в мечтательную улыбку, едва речь заходила о возлюбленной. Он тяготился бесконечными играми и развлечениями, его раздражала вечная толпа, окружающая Марну. Похожие чувства испытывали и другие ее поклонники. Девушка наверняка замечала ревнивые взгляды соперников, но не предпринимала никаких попыток разрядить обстановку, словно выжидая, когда напряжение достигнет своего пика.
Это случилось во время одной из конных прогулок по лесу. Марна уводила нас все глубже в чащобу, в поисках подходящего места для пикника. К полудню мы добрались до ручья, который из-за половодья превратился в настоящую реку. Мы двигались вверх по ее течению, пока Марна не заметила на другом берегу поляну, которая бы подошла для привала. Но в этом месте поток был особенно широк, а вода кипела и пенилась, взбитая огромными раскиданными по течению валунами. Худшего места для переправы придумать было нельзя, но именно такие препятствия всегда влекли Марну.
Тому, кто первый переберется на другой берег, Марна пообещала подарить в качестве знака особого расположения свой коралловый гребень. Сразу же несколько смельчаков, среди которых был и Альбрехт, направили лошадей к крутому берегу. Кони артачились и фыркали от водяной пыли, висящей в воздухе, но наездники были полны решимости и отваги. Они ходили вдоль берега, выбирая подходящее место для разбега и прыжка, нахмуренными взглядами скользили по мутной воде, прислушивались к монотонному реву, пытаясь понять, где дно не такое глубокое, а поток не скрывает опасные камни.
Никто из них так и не решился на безрассудный прыжок. Пристыженные они по одному возвращались к остальной компании. Они не смотрели в глаза Марне, и без того чувствуя на себе ее недовольный и разочарованный взгляд.
В конце концов, девушка отказалась от своей затеи и велела разложить пикник этом на берегу грохочущего потока, прямо среди мокрых от брызг валунов. Во время еды она была молчалива и ни на что не обращала внимания, хотя все наперебой старались развлечь ее остроумными разговорами и шутками. Взгляд Марны застыл и не замечал ничего перед собой, ее губы беззвучно двигались, будто она обсуждала с кем-то невидимым что-то очень важное.
Когда же она, наконец, заговорила, все прочие разговоры тут же стихли, прерванные на полуслове, а люди застыли, точно восковые скульптуры, так и не закончив начатого движения:
– Многие здесь, тайком от других, говорили, что любят меня, но насколько сильна ваша любовь? На что вы готовы ради нее? Молчите! Мне не нужны ваши признания. Я расскажу вам легенду о настоящей любви, чтобы каждый смог оценить свое чувство.
Когда-то давно у подножья этих гор жил помещик. Он был красив и богат. В его глазах горел пламень солнца, его волосы были черны как смоль, а мужественное лицо всегда оставалось спокойным, как воды замершего озера, даже если в его душе бушевал гнев. Его словно усмиряло даже самых строптивых и своевольных, а любое дело спорилось под его началом. Удача шла впереди него, ковром выстилая ему дорогу. Он жил вдали от людей и не водил ни с кем дружбу. Все считали, что он колдун и чернокнижник, который ради богатства и силы продал душу дьяволу. Люди боялись его, но в тоже время и уважали, потому что его заводы и предприятия кормили многих.
Однажды он спустился в город, чтобы привести в порядок свои дела: продать железо из рудников, купить зерна и вложить деньги в торговое судно. Там он встретил прекрасную, юную девушку, которая была до того красива, что он без памяти влюбился в нее и взял себе в жены. Неважно кем она была: сиротой без покровителей и денег или дочерью знатного рода – она тоже влюбилась в колдуна и охотно сбежала бы от родных, если бы они стали удерживать ее или препятствовать браку. Ее не пугали ни мрачные слухи о ее женихе, ни уединенная жизнь, которую он вел. Напротив, главным ее желанием было остаться с ним вдвоем и не видеть других людей.
Когда они поженились, он увез девушку к себе в имение и бросил к ее ногам все, что имел. А имел он многое: богатство и колдовство позволяли ему повелевать людьми и природой – и все это он отдал ей. Ради нее он разгонял мрачные тучи и заставлял цветы в саду цвести посреди снежной зимы. Он исполнял любые ее желания, не только те, которые срывались с губ, но и те, которые прятались в сердце и мыслях.
О такой любви грезят многие. И многие ее получают. Пока светит солнце, она превращает каждый день, проведенный вместе, в блаженство, но что случится, если яркое солнце закроют черные облака? Любовь, обласканная светом, ничего не стоит, если она не может также ярко гореть в ночной тьме.
В ту пору по стране ползла страшная война, прожорливая, как саранча. Она без счета пожирала людей, еду, одежду и железо, оставляя после себя пустые дома и голые поля. Нужда пришла и в этот край, еще до того, как на улицах города показались обнаженные мечи и армейские стяги. Фуражиры забирали даже зимние запасы, оставляя лишь горстку зерна для посева. После них в дома приходил тощий голод, который дочиста выскабливал погреба и облизывал старые котелки.
С горем справиться проще, если взвалить вину за несчастья на чужие плечи. Люди стали шептаться между собой, что все их беды – дело рук колдуна и его молодой жены. Никто не ломился в их двери, никто не угрожал расправой. От одной груженой снедью телеги, отданной офицеру, кладовки колдуна не оскудели. А в его кузницах до сих пор день и ночь стучат молоты – не иначе куют оружие, для ненасытного полчища. Не нужно гадать, что это он по велению дьявола решил уморить их всех голодом.
Так в людских сердцах зрела злоба и ненависть, и чем ближе приближались холода, тем угрюмее становились их мысли. Случилось так, что колдун покинул свой дом и отправился туда, где медленно текла армия. Едва об этом узнали, как к его поместью пришли люди с обнаженным оружием и зажжёнными факелами. Толпа разграбила и сожгла дом, перебила верных рабочих. Не пожалела она и молодую жену. Еще живую, ее отвели на высокий утес и скинули в море, где вечно голодные рыбы обглодали с ее костей все мясо.
В это время колдун, обернувшись черным вороном, реял над стягами. Он сеял ворожбу, срывающуюся с его крыльев, чтобы отвадить войну от этой земли. Несколько дней он летел впереди армии, уводя прочь от своего дома и своего города прожорливое полчище.
Когда же колдун, сделав большой крюк через горы, вернулся, то нашел на месте своего поместья лишь пепел и трупы. Как безумный он метался между мертвецами, вглядываясь в испачканные кровью и копотью лица. Он искал свою жену. Пойдя по цепочке следов, идущих к утесу, колдун пришел к краю обрыва, внизу которого рокотало холодное море. Среди черных скал и белой пены он увидел обрывок платья своей жены. В тот момент его покинул разум, оставив вместо себя только ярость и горе. Не проронив и слезинки, он проклял город, выпустив на его улицы черную чуму, а после сам бросился со скалы.
На черных крыльях он слетел туда, где лежали белые кости его жены. Он вырвал из груди свое сердце и вложил его под ребра скелета. Он вскрыл вены и окутал кости кровавым облаком. Кусок за куском он отрывал от себя плоть и отдавал ее мертвой. Свои кости он обратил в пепел и развеял его над морем, чтобы ничего кроме любви больше не держало его в этом мире. Ради любви он отдал всего себя, и его любовь воскресла, а сам он обратился в безликую тень, чтобы вечно следовать за ней.
Война же так и не пришла в эти земли. Полководцы побоялись брать зерно в охваченном болезнью городе.
Пока Марна вела свой рассказ, я неотрывно следил за призраком, который вновь был рядом с ней. Он не шевелился, и казался только причудливым узором, сложенным из переплетенных теней ветвей и молодых листьев. Это могло обмануть других, но я отчетливо различал мрачный и холодный силуэт, который придал простой истории глубину и выразительность истины.
Вокруг стояла тишина, нарушаемая только шелестом деревьев и рокотом полноводного ручья. Первым опомнился Альбрехт, его глаза полыхали безумным огнем. Он схватил со скатерти нож, полоснул себе по ладони и протянул окровавленную руку Марне.
– Моя кровь, плоть и мое сердце принадлежат вам, – с жаром сказал он, пока другие только подбирали слова для своей жертвы.
***
С того дня прекратились всеобщие игры и прогулки. Компания, собравшаяся вокруг Марны, распалась. Будто очнувшись ото сна, все просто вернулись к своей старой жизни: кто-то вспомнил о заброшенном хозяйстве, другие принялись за учебу. Встречаясь на улице, они опускали глаза и скомкано здоровались друг с другом, словно были не вполне уверены, что дни, которые они проводили вместе, действительно были реальностью. Я тоже ощущал чувство ускользнувшего сновидения и обретенной свободы.
Если бы было возможно, я бы так же, как другие забыл обо всем, но у меня перед глазами был Альбрехт. Целыми днями он проводил время с Марной. Вечером возвращаясь домой, он сиял от счастья, а утром, после ночи разлуки, был бледен и измождён, как призрак. Несколько раз я пытался поговорить с ним, предостеречь, рассказать о своих мрачных предчувствиях, но он не желал меня слушать. Он будто даже не слышал меня, чужие слова доносились до него, как из далекого мира. Я беспокоился за него, но стоило ему уйти из дома, как против моей воли мысли переключались на повседневные дела, вытесняя тревогу.
Наши отношения становились все более напряженными. Когда Альбрехт бывал дома, он либо запирался у себя в комнате, либо с мрачным видом ходил по гостиной. В таком состоянии он был раздражителен и будто сам искал ссоры. Иногда им владело странное состояние, похожее на смесь страха и детского непонимания. Он походил на ребенка, который потерял в толпе родителей.
В один из таких приступов, он признался мне, что его каждую ночь мучает один и тот же кошмар:
– Я плохо сплю и с трудом отличаю реальность от фантазии, – начал он. Его голос дрожал, а сам он сидел в пол оборота, чтобы не встречаться со мной взглядом. – Когда я закрываю глаза, то вижу Марну. Она стоит на большом камне, поросшем темно-зелеными водорослями, а над ее головой бьются волны. Солнечный свет, что проникает с поверхности, рассеивается и растворяется в темных водах пока достигает дна. Но там не темно. Призрачный свет, идущий откуда-то с глубины, заливает все вокруг и заставляет тени дергаться и дрожать. Вокруг разбросаны предметы: старая мебель, поросшая ракушками, обломками лодок и кораблей, блестящие безделушки и белые старые кости, торчащие из каменистых расщелин. Сам камень ровный и гладкий, как алтарь забытого древнего культа. На нем начерчена чем-то красным вписанная в круг пятиугольная звезда. В неверном свете кажется, что ее линии множатся и растут в водяной толще, точно проржавевшие кораллы.
У ног Марны, словно домашние питомцы, снуют хищные рыбы и водяные змеи. Они трутся о ее обнаженные ноги, обвивают руки и шею. Полуоткрытые зубастые пасти, пестрая чешуя и огромные водянистые глаза, сливаются в сплошную черную массу на фоне ее белой кожи.
За спиной у Марны, за пределами заливающего все света, стоит тень, облаченная в темный балахон. Внутри глубокого капюшона не видно лица, а руки скрывают широкие, длинные рукава. Подводные течения приподнимают края ткани, но под ней скрывается только тьма.
Марна зовет меня за собой, в свое морское царство. Во сне я соглашаюсь, и тогда тень наклоняется к ней и шепчет на ухо заклятие, которое она повторяет своим певучим, прекрасным голосом. Но я всегда просыпался раньше, чем она произносила последнее слово.
Эти сны одолевают меня. И я не знаю, что делать.
Во время своего рассказа Альбрехт успокоился и говорил ровным, почти отстраненным голосом. Его глаза смотрели на горящий в камине огонь, но по коже гуляли мурашки, будто ему было холодно.
Я предложил ему бросить все и уехать. Отправиться в путешествие, которое мы планировали с самого начала. Но мое предложение пробудило в нем только ярость. Он говорил, что любит Марну и попросил моего совета, как справиться с кошмарами, а не как погубить его любовь.
В тот день мы с ним поссорились. Он велел мне убираться обратно в Стокгольм «резать трупы», и я уехал, вне себя от гнева.
***
Через несколько месяцев, в конце лета, я получил письмо от поверенного нашей семьи, который сообщал, что Альбрехт пропал вместе с девушкой, гостившей в доме старого майора. В городе считали, что они сбежали куда-то заграницу. Поверенный просил меня приехать, чтобы взять управление домом на себя и подготовить родителей к тяжелой новости. Я вернулся и остался в городе, открыв свою практику.
Через три года объявился Альбрехт. Его нашли на берегу моря, оборванного и мокрого. Его волосы поседели, а лицо покрылось глубокими морщинами. Всего за три года он превратился в старца. Он никогда не рассказывал, где он был все это время, и как возвратился в город. Альбрехт так и не вернулся к обычной жизни, в его сердце поселилась какая-то невыразимая тоска. Он целыми днями сидел на утесе, глядя на беспокойные волны.
Сам не знаю, зачем я записал эту историю. Альбрехт умер тридцать лет назад, и, повинуясь его завещанию, я сжег его тело, а пепел развеял над морем. Вчера была годовщина его смерти, но скорбь и утрата еще не причина, чтобы бередить старые раны.
Перечитывая свои неразборчивые, путаные записи, я спрашиваю себя: неужели я верю, что Марна однажды вновь вернется из морской пучины? Или же моей рукой водило застарелое чувство вины за то, что я не сумел спасти брата и бросил его, когда он больше всего нуждался во мне? Сердце и разум спорят между собой, то и дело меняясь ролями.
Я не знаю, была ли Марна русалкой или морской ведьмой. Это не имеет значения. Важна лишь любовь. Альбрехт говорил, что любит Марну, но была ли его любовь истиной? Если так, то возможно три года в раю стоят целой жизни?
Я не раз спрашивал об этом Альбрехта, он никогда не отвечал прямо, но никогда и не сожалел о своей судьбе.
*Завод – металлургическая мануфактура по производству листового и пруткового железа.
@темы: литература, Извне, куклы
-
-
27.05.2017 в 10:10-
-
27.05.2017 в 14:13-
-
29.05.2017 в 21:43-
-
29.05.2017 в 23:29Golden Sphinx, эффект достигнут!
Фердинанд Касачужица, спасибо, мы стараемся