Des-Azar, Girhasha: "Осень"

[Girhasha]

Автор: Girhasha
Высота всей композиции ~35 см.
Материал: LaDoll, MagicSculpt, нат. овечий волос, нат. шелк, окрашена акрилом.
Продается тут.
Из истории создания: была задумана, как ответ на подзадолбавшую всех кукольную "Осень", которую вы можете увидеть на каждой выставке в нескольких экземплярах. То есть рыжая, в рыжих одеждах, в венке из осенних листьев и рябины, стоящая как истукан и ничего собой не выражающая. Наша идея осени, как увядания, умирания и неизбежной смерти, была изначально придумана Десом, после подоспел мой визуальный образ, а затем уже его рассказ. Мы двигались в одном направлении и думали про одного персонажа, и все же Ивонна у нас чуточку разная.

+ 7

Автор: Des-Azar
ОСЕНЬ

Я услышал эту историю полгода назад, когда работал помощником доктора Келлера. В мои обязанности входила забота о пациентах, которые сами не могли прийти к нему на прием. Я приносил лекарства, наблюдал за общим состоянием здоровья, следил за исполнением рекомендаций и предписаний врача, а также помогал по дому, если болезнь не позволяла человеку справляться с хозяйством самому. Такая практика помогала мне в учебе в Медицинском Университете Граца, хотя и отнимала все свободное время. Но я не унывал и рассчитывал благодаря накопленному опыту и рекомендациям мистера Келлера получить должность ассистента, а потом и доктора в одной из престижных клиник города.
В тот день в моем списке было всего несколько пациентов, среди которых не было ни одного тяжелобольного. Нужно было забрать из конторы лекарства и отнести их адресатам, проверить и записать для доктора их самочувствие и, под конец, вместе с сами мистером Келлером провести более тщательный осмотр нового пациента - мистера Лаидена.
На улице стоял один из тех редких осенних дней, когда солнце дарит земле последнее ласковое тепло и свет перед долгой и хмурой зимой; деревья уже одеты в золото и багрянец, но еще не сбрасывают по крупицам свой великолепный наряд; воздух полнится пряными ароматами зрелых овощей и фруктов – все вокруг преисполнено достатком, лаской и нежность,

словно природа старается утешить и примирить своих детей с надвигающимися холодами.

словно природа старается утешить и примирить своих детей с надвигающимися холодами.
Люди на улице шли не спеша, на их лицах играли безмятежные улыбки, столь редкие в наше суетное время. Казалось, что ни у кого на уме нет темных мыслей, и все живут и радуются сегодняшнему дню. Такая погода помогает во врачебном деле лучше любых лекарств. Я был уверен, что сегодня ни у кого из моих пациентов не случится приступа или обострения. В каждом доме, куда я заходил, были распахнуты настежь окна, золотой свет и благоуханный воздух прогоняли все мрачные краски и затхлые запахи, которыми обычно обрастает дом, куда вторглась болезнь. Жизнь и радость торжествовали. В этот день я искренне наслаждался своей работой, которая в обычное время могла нанести сильный удар по юношескому оптимизму и жизнерадостности.
Возможно, именно по этой причине квартира мистера Лаидена произвела на меня столь сильное впечатление. Из светлого и легкого дня я вошел в темный, мрачный и тесный склеп, пропитанный затхлым воздухом и старой пылью. Тяжелые шторы бархатной стеной надежно ограждали небольшую комнату от солнца и пламенеющего внешнего мира. Теснота была вызвана не столько размерами помещения, сколько обилием мебели, раскиданными повсюду вещами и темными стенами, которые будто старались навалиться, прижаться друг к другу и тем самым окончательно запереть старого затворника в его добровольном заточении. Посеревшие от времени обои с плохо различимым цветочным орнаментом еще больше усиливали впечатление добровольной могилы. Казалось, что здесь ни одной пустой и чистой плоскости – под ногами скрипел расшатанный паркет, потолок загромождала массивная хрустальная люстра, а стены бугрились от множества картин в резных рамах, каменных барельефов, причудливых вытянутых деревянных масок, полок со странными статуэтками и безделушками из далеких стран. Эти непохожие друг на друга сувениры, как трофеи или предметы гордости, были выставлены на самые видные места, и мне стало не по себе под пристальным взглядом множества неживых глаз этих масок и идолов. В сумраке комнаты казалось, что они неусыпно следят за всеми гостям и самим хозяином квартиры, который лежал на кровати в дальнем углу комнаты.
Ему было уже за восемьдесят – возраст отпечатался на его вытянутом лице шрамами глубоких морщин и ожогами старческих пятен. Редкие седые волосы лежали на макушке ровным по-военному строгим пробором. Худые, дряблые руки неподвижно вытянулись вдоль туловища, а блеклые широко раскрытые глаза внимательно смотрели на меня из-под массивных бровей.
Наше знакомство произошло несколько сконфуженно. Я представился и объяснил, что доктор будет чуть позже – тогда мы и сможем провести осмотр. Он кивнул и пригласил меня присесть и снова сосредоточил внимание на закрытой двери. Я попытался завязать разговор, но мистер Лаиден отвечал отрывисто и односложно. Он не хотел обсуждать ни последние новости, ни политику, ни собственное здоровье, ни даже великолепную осень, царящую за окном. На мое предложение распахнуть шторы и открыть окна, он ответил решительным, грубым отказом. В остальном его совершено не волновало мое присутствие и любопытные взгляды, он был полностью поглощен своими мыслями и напряженным ожиданием некого гостя. Потому я стал украдкой наблюдать за ним.
Тонкие бледные губы были плотно сжаты, а челюсти упрямо стиснуты, под дряблой кожей напряглись мышцы, казалось, что даже сидя на мягкой кровати, он пытается сохранять солдатскую выправку или готовится к отчаянной схватке. Выражение его лица могло принадлежать горделивому преступнику, ожидающему вынесения смертного приговора. Приглядевшись внимательнее, я различил, что за этой маской напряженного спокойствия скрыто нечто большее. По его тревожному взгляду, судорожным движениям узловатых пальцев поверх одеяла и тяжелому, учащенному дыханию я понял, что он напуган. Тогда мне подумалось, что виной тому затяжная болезнь, из-за которой и потребовалось медицинское обследование. Многие пациенты боятся визита врача, чей диагноз может подтвердить самые худшие их опасения и уничтожить последнюю питающую их жизнь надежду.
В неловком молчании мы прождали не больше двадцати минут, после чего явился доктор Келлер. Вместе с ним мы провели самый тщательный осмотр старика, во время которого я тайком продолжал наблюдать за ним. Его тревога усиливалась, не смотря на то, что мы не находили никаких признаков болезни. Доктор лишь одобрительно кивал, делая пометки в своем блокноте, а я видел, как с каждым таким кивком мистером Лаиденом все больше овладевает страх. Зрение, слух, сердце, память, сосуды, дыхание, кости, координация – за исключением небольшой слабости, скорее всего вызванной затхлым воздухом квартиры и пылью, для своего возраста мистер Лаиден был абсолютно здоров и, кажется, это приводило его в ужас. Келлер не обратил внимания на странное душевное состояние пациента и, закончив осмотр, распрощался и ушел, обещая зайти для повторного обследования на следующей неделе. Я же остался, предложив мистеру Лаидену помощь в уборке квартиры. Меня заинтриговала попавшаяся на глаза тайна.
Во время уборки я ломал голову над тем, как можно разговорить старика, которого после ухода врача, казалось, еще сильнее захватили его мрачные мысли. Он не замечал меня, его взгляд затравленно метался из угла в угол. Старик вздрагивал каждый раз, как под окном или за дверью раздавались шаги.
Несколько дней я навещал мистера Лаидена, помогая ему по хозяйству. Это не было необходимо – при желании он сам мог о себе позаботиться, но я искал способ проникнуть за завесу его таинственности, а старик не отказывался от моей помощи. Я покупал для него еду и стирал пыль со странных идолов и потемневших масок, изредка спрашивая о происхождении той или иной вещицы. Привыкнув к моему обществу, мистер Лаиден стал более общителен, и стал рассказывать, пусть и не очень подробно, о своих трофеях. Это была по-настоящему грандиозная коллекция, собранная со всех уголков мира - от Африки до маленьких островов, затерянных посреди Океана. Часть из этих мест он посетил, будучи военным, а часть объехал сам. Безусловно, мистер Лаиден прожил захватывающую жизнь, полную приключений и впечатлений. Такими воспоминаниями можно было бы гордиться, но как только я пытался коснуться подробностей, лицо старика мрачнело, и он замыкался в себе. Также в нем продолжала проявляться замеченная мною ранее странность – он не хотел открывать окна и впускать даже лучик света в свою мрачную квартиру. И чем живописнее я рассказывал о бархатной осени, царящей за окном, тем сильнее возражал мистер Лаиден. Я не мог переспорить его, так же как не мог подобраться к причине его страхов и фобий. Меня терзало любопытство, но я был бессилен. Тогда, однажды, я спросил его напрямик.
- Чего я боюсь? – будто очнувшись ото сна, переспросил он. Его беспокойные глаза остановились на мне, а взгляд принял осмысленное выражение. Несколько мгновений он будто оценивал меня, после чего бледные губы изогнулись в грустной усмешке.
Я с трудом кивнул, уже успев смутиться и пожалеть о своей наглости и дерзости.
- Я расскажу, хотя эта история и покажется тебе выдумкой. – медленно произнес он. - Но возможно, твой скептицизм, сумеет снять хотя бы часть груза с моей души.
Он начал рассказ, который я слушал в течение нескольких дней, пока продолжал приходить к нему. Могу поклясться, что каждый день старик ждал моего прихода, терзаясь нетерпением и подбирая слова для следующей части своей истории. Его голос тек ровно, хотя в нем все еще чувствовалось терзавшее его напряжение. Мне показалось, что мое любопытство, мой бестактный вопрос, я сам, были лишь поводом для исповеди, давно мучавшей его душу.

«Сейчас меня съедает страх жизни, хотя за долгие годы своего существования я привык бояться смерти.
С самого рождения меня преследовал призрак мора и слабости. Он взрастил и воспитал меня в большей степени, чем неусыпная опека родителей, хлопоты нянек и наставления учителей. Я всегда ощущал на себе его холодное дыхание, которое морозило и сковывало мою кровь и юношеские порывы. Присутствие некого неотвратимо близкого рока, который словно голодный волк, ходил кругами, смотрел на меня жадным взглядом и терпеливо ожидал своего часа, диктовало мое поведение и привычки. Порой в течение жизни я терял из вида бледное изможденное лицо Смерти, но никогда не переставал чувствовать за спиной ее пугающую поступь. Под ритм ее шагов я выстраивал свою жизнь.
Мне говорили, что мое рождение длились долго и болезненно, до полусмерти измотав мать и доведя впечатлительного отца до нервного срыва. Когда, наконец, мое новорожденное тельце показалось на свет, кожа моя была синяя и прозрачная, как утренний иней. Жизнь во мне едва тлела, а у меня не было сил, чтобы попытаться уцепиться за нее. Я подал слабый, едва слышный голос, который даже сложно было назвать криком, и доктора сказали, что моя жизнь не продлится и дня. Наверное, так оно и случилось бы, если бы не упорство и ярость материнской любви. Мать не отпускала меня из своих объятий ни на минуту, поддерживая во мне жизнь своим теплом. Врачи ходили вокруг постели роженицы и, видя мою слабость и нервную изможденность матери, пытались образумить ее, боясь, что смерть ребенка на ее руках ударит по ней слишком сильно. Они хотели дать ей снотворного и унести меня в другую комнату, где судьба могла бы найти меня. Отец стоял в стороне, не находя себе места и от нерешительности заламывая руки, но, в конце концов, он поддержал жену и прогнал кружащих над ней стервятников. Несмотря на мрачные прогнозы врачей, родители не хотели отказываться от борьбы и, видя беспомощность медицины, они послали за знахаркой, живущей в деревне, неподалеку от нашего поместья. Не знаю, какие отвары и наговоры ведуньи возымели действие, но я не умер и спустя неделю. Я стал пить молоко, а вскоре болезненный цвет моей кожи сменился на бледно-розовый младенческий румянец.
Моя смерть могла бы разрушить некрепкий фундамент нашей семьи, но и моя жизнь отнюдь не укрепила его. Наш род переживал свой окончательный упадок, а я, даже если бы и смог приложить все свои силы для подержания семейного гнезда, все равно не сумел бы вернуть ему былого положения. У нас было несколько акров земли, для работы на которых мы нанимали рабочих, и государственные купоны, приносившие нам хоть какой-то доход, но дела с каждым годом шли все хуже. Мы цеплялись за старые традиции, в то время как все вокруг уже давно изменилось. Отец не мог управлять имением так, как должно. Он плохо разбирался в людях и практически во всем, что касалось хозяйства, полностью полагаясь на управляющих, которые менялись у нас чересчур часто. Когда одного ловили на воровстве и махинациях, его место занимал другой пройдоха. Эти заботы тяготили отца, и очень скоро он бросил почти все попытки наладить дела. Он искал убежища в меланхоличных стихах и обществе таких же мрачных поэтов и мыслителей, каким мнил себя сам. Именно в этом обществе он нашел себе жену.
В моей матери на поверку оказалось больше практичности, чем в ее супруге: круг ее интересов ограничивался лишь семьей и домашним уютом. Ей пришлась в пору роль хранительницы семейного очага. Выйдя замуж, она отбросила былую утонченную апатию, оставив ее для своего супруга, которого любила и опекала. Она редко интересовалась состоянием дел нашей фамилии и не замечала проблем, пока они оставались только на страницах бухгалтерских книг. Для полного счастья ей не хватало лишь детей, но судьба смеялась над ней, превратив неисполненное желание в настоящую манию. Только спустя десять лет после свадьбы ей удалось забеременеть. И это великое счастье обернулось великим горем.
Мое рождение напугало обоих супругов. Отец, столкнувшись с очередным жизненным потрясением, еще дальше отдалился от реального мира в мир вымышленный. А мать, боясь что судьба может отнять у нее столь долгожданного ребенка, сосредоточила на мне всю свою любовь, опеку и чаяния. Под этим игом я прожил все свое детство и отрочество.
Долгое время я не замечал его тяжести. Я много и долго болел – зимой меня пробирал холод, влажность заставляла мои легкие наполняться мокротой, а жара кружила голову и жгла кожу. Я чувствовал свою слабость и обособленность от внешнего агрессивного мира. Об этом мне неустанно твердила мать, а я очень легко свыкся с этой мыслью. Я опасался холода, жары, острых предметов, высоты, плесени, пыли, животных и даже других детей. Их действия казались мне безумными, особенно меня пугали их резвые, опасные игры: салки у отвесного обрыва, игра в жесткий и грязный мяч, бег наперегонки, прятки в лесу. Я старался держаться от них подальше. Да и вряд ли здоровые, полные жизни дети смогли бы принять меня в свою компанию. Для них я был странным, бледным, тонким и хрупким ребенком. Они не могли понять меня, так же как я не мог понять их. Они называли меня стеклянным, тростинкой и вампиром. На мое счастье, мое положение не позволяло им выплеснуть свои чувства иначе, чем обидными словами.
Вместо друзей у меня были няньки, доктора и учителя. Хотя, наверное, будет неправильно называть эти отношения дружбой. Кто-то просто жалел меня, для других я был прекрасным учеником и воспитанником, который всегда внимателен, усидчив и не создает излишних проблем. Некоторые в своей жалости пытались познакомить меня с внешним миром. Наверное, им казалось, что жесткие ограничения и жизнь в стенах дома лишают меня детства и лишь усугубляют мою хворь. Но все их попытки были обречены на провал. Эти начинания заканчивались скверно как для меня – я либо заболевал, либо получал очередную травму – так и для них: мать не только со скандалом увольняла таких миссионеров, но и преследовала их, распространяя сплетни и слухи, уничтожающие их профессиональную репутацию.
По большей части мое детство прошло в стенах нашей библиотеки. Нет ничего удивительного в том, что мне пришлись по душе те мистические, таинственные и потусторонние книги, которыми отец наполнил ее. Я читал и другие произведения, где отважный герои спасали своих дам и боролись со злом и несправедливостью, они захватывали меня, как и любого мальчишку, но я не мог сопереживать и верить им - весь мой опыт и окружение говорили против философии, блестящей золотом и сталью на тех страницах. Я забывал об отважных героях и их подвигах, стоило мне только дочитать книгу. Зато я помнил и долго думал о тех туманных образах, что вырисовывались в прозрачных метафорах и намеках, пришедших из литературы, восхваляющей тоску и одиночество. Наверное, на этой почве мы с отцом могли бы найти точки соприкосновения, но меланхолия это не тот предмет, который легко разделить с другим человеком. Отец так и остался для меня только молчаливой тенью, блуждающей по старому дому.
Еще одной составляющей нашей библиотеки были старинные тома о метафизике, магии и алхимии. Среди них были Корнелий Агриппа, Парацельс, Альберт Великий и другие. Их труды остались у нас еще со времен одного из моих пращуров. Я читал их, продираясь сквозь липкую паутину непонятных слов и хитрых понятий. Не думаю, что тогда я что-либо понял из прочитанного, но я прилагал все усилия, так как считал, что именно колдовство и оккультные знания спасли мою жизнь. Это была увлекательная игра, которой я развлекался. Я даже пробовал практиковать какие-то ритуалы из тех ветхих томов, в попытке излечить себя. Но все они, естественно, не возымели никакого действия. Мои болезни и слабость оставались при мне.
Я думаю, что я был счастлив в то время. Не бывает несчастливого детства – это понятие приходит лишь в воспоминаниях взрослого, который накладывает на них свои амбиции и общественные стандарты. Мне нравились внимание и опека – ведь я фактически был центром маленькой вселенной, окруженной забором нашего поместья. Я любил читать, учиться и не чувствовал зависти к беснующейся на улице деревенской ребятне.

***
Но прошло время, и этот мирок стал для меня тесен. В возрасте семнадцати лет я захотел увидеть мир и узнать больше, чем то, чему меня учили приглашенные наставники. Наверное, это был первый приступ юношества, случившийся за мою жизнь. Долгие годы в окружении защищенного и выстроенного специально для меня мира, убедили меня, что Смерть и Рок отступили. Я ощутил давящую тяжесть чрезмерного внимания и заботы. Я захотел испытаний. С силой и жаром я стал рваться на свободу. Конечно, мать была против – ведь я хотел выскользнуть из под ее покровительства. Но я не хотел думать об ее чувствах и принимать ее доводов. Тем более я не слушал слабые возражения отца, который, скорее всего, вступил в этот спор, повинуясь воле жены. Наша с ней борьба была неистова, мать применяла все доступные женщине оружие – от слез до настоящих угроз, но я был непреклонен и сам не чурался нечестных приемов. В наш тихий дом пришли скандалы и ссоры. Это была борьба желаний, в которой не участвовал разум. Буря, сотрясающая поместье, продолжалась несколько месяцев, но в конце концов я победил.
В середине осени я с запозданием сдал экзамены и поступил в один из престижнейших и многолюдных учебных заведений Австрии - университет имени Карла и Франца. Добившись своего, я тут же переехал из родительского дома. Меня не остановило ни изменившееся болезненное лицо матери, ни собственное чувство тревоги. С тех пор я больше не видел родителей. Я продолжал писать им, но на все предложения навестить их, отвечал отказом. Родной дом я навестил лишь двенадцать лет спустя, чтобы ознакомиться с завещанием и поручить приказчику выставить имение на продажу.
Сейчас мне стыдно и больно за свои поступки, но в тоже время я не думаю, что мог бы поступить иначе. В моей душе никогда не было настоящей привязанности к семье и близким, я был отстранен и холоден, а люди, которые могли бы разбить эту ледяную скорлупу, либо не замечали ее, либо больше заботились о моем теле, чем о душе.
На новом месте, в окружении тесной съемной квартирки, я с удивлением обнаружил в себе свободу, легкость, неуверенность и страх, возникшие из-за отсутствия привычного окружения и опеки. Мои окна выходили на набережную, где шумел Мур и спешили по своим делам прохожие, которым не было до меня дела. К счастью, я был слишком занят тем, что догонял начавшийся без меня учебный год, а потому не замечал изменившиеся обстоятельства и не прислушивался к собственным чувствам. С присущей мне осторожностью и опаской, я изучал новый для меня мир. Учеба давалась легко: багаж знаний, что я получил в стенах дома, был шире и глубже, чем у большинства студентов, также я умел слушать и запоминать. Я уже умел учиться, а значит, в первый учебный год университет не открыл для меня ничего нового. В этом непривычном мире меня поразило другое. Покидая отчий дом, я готовился противостоять той злой, ожесточенной среде, что так страшила меня мальчишкой: жара, холод, болезни и другие природные опасности, но самое главное – общество. Его символом для меня были смеющиеся, полные жизни дети, жестокие и неприемлющие ничего постороннего. До чего же я удивился, когда студенческое общество не только легко приняло меня, но даже возвысило над окружающими.
Удивительно, но причиной моего успеха были те же качества, и их следствия, что в детстве обрекли меня на одиночество и затворничество. Моя бледность, слабость и отчужденность от обычных развлечений толпы, придавали мне загадочность и все еще модную у молодежи меланхоличность. А моя начитанность и знания дали мне возможность подержать беседу практически на любую тему. Я стал посещать клубы, театры, званые вечера и приемы, но там я сторонился выпивки, табака, женщин и игральных столов. Спиртное и дым вызывали во мне дурноту и головокружение, женщин я тогда боялся и, подобно исследователю в далеких странах, изучал на расстоянии. Что касается азарта, то для него мне не хватало горячности крови и денег. Ежемесячно ко мне от матери приходили средства: их не хватало для студенческого кутежа, но было достаточно, чтобы не бедствовать и держаться достойно.
Очень быстро я стал модной фигурой светского круга – меня приглашали, искали моего общества и пытались разгадать мою тайну. У меня, как и у всякого фаворита моды, были подражатели. Но все они лишь оттеняли меня: горячая, молодая кровь не могла позволить моим товарищам отказаться от привычных удовольствий, чье отсутствие составляло изрядную часть моего образа. Я наслаждался вниманием, и оно пьянило меня не хуже вина.
Это было безмятежное и одновременно бурное время. Учеба занимала мой ум: я изучал естественные науки, а обширная библиотека университета вновь всколыхнула мой интерес к метафизике. Мне казалось, что этот противоречивый союз может ответить на все вопросы Природы, чьи тайны мне так хотелось разгадать. Мои же чувства упивались вниманием и беззаботным течением жизни интеллектуального общества. Это был чудесный сон, притупивший мое восприятие и внимание. Именно тогда из тумана беспечной жизни ко мне явилась Ивонна. До сих пор я не мог без трепета в голосе произнести ее имени.

***
Мне сложно вспомнить обстоятельства нашей первой встречи – все лица и места, окружавшие меня тогда, исказились и оплыли, будто воск на свечах. Я помню лишь желтые и бурые листья, устилающие землю, и корявые ветви голых деревьев. Редкие фонари выхватывали у сумерек куски унылого осеннего пейзажа, но их свет не доставал верхушек оголившихся крон, превращая их в сплетенный клубок из теней и странных неживых существ. Дул холодный ветер, который выгнал с улицы праздную толпу, потому между островков света по аллеям небольшого сада гуляли лишь редкие пары, занятые друг другом и не замечающие мрачного, увядшего пейзажа. Наверное, я сбежал туда, в темноту, от наскучившего мне нудного разговора. Холодный воздух, спустившийся с башен Шлоссберга, обжег мне горло и, забравшись под одежду, сдавил грудь. Я зашелся сухим кашлем. Справившись с приступом, я невесело глядел на пустые аллеи, живо представляя, что уже через месяц их покроет снег. И, будто эхо моих мыслей, откуда-то из темноты появилось бледное пятно. Девушка в белом платье приближалась ко мне из глубины сада. Что-то в ней заворожило меня. Даже не видя ее лица, я не мог оторвать взгляда. Ее походка, силуэт, наклон головы, и то, как она положила тонкие руки на ручку зонтика, превращало ее в призрак, бродящий между молчаливых кленов и тополей. Теплый свет фонарей будто не касался ее, и сумерки накладывали на лицо свои мягкие тени, скрывая его от любопытных глаз. Она казалась такой ирреальной, что колючие порывы ветра не смели прикоснуться к ней и не колыхали подол ее платья. Погруженная в свои мысли, она не замечала даже ночного холода, точно ей он был уже не страшен. Я двинулся навстречу хрупкому, болезненному наваждению, представшему предо мной из мрачных и таинственных книг моего детства. Но подобно героям тех книг, я не смог догнать мой призрак. Она растворилась во мраке между черных стволов, стоило ей только свернуть с главной аллеи. Первый раз в жизни я бежал сломя голову, и мое сердце больно колотилось в груди. Потом, растерянно стоя на пустой тропинке, я чувствовал себя глупо под удивленными взглядами прохожих, а перед глазами у меня все еще стоял потусторонний мертвый пейзаж осеннего сада и тонкая, резная фигурка из слоновой кости, которую овевал холодный ветер.
Когда я вернулся в дом полный людей, света и тепла, я смог взять себя в руки и отогнать от себя странное видение. Но оно не ушло, а затаилось где-то в глубине моей души. Я знал, что в том саду не могло быть никого, кого не было в списке гостей. Я знал, что моя незнакомка принадлежала к этому обществу. Потому на каждом приеме, балу и званом вечере я искал глазами ее. Во время той встречи я не разглядел лица, но знал, что узнаю ее, как только увижу.
В течение осени и последующей зимы несколько раз я встречал ее (или мне только казалось, что встречал?) – то плавное движение среди неказистой толпы, то взгляд серых с ледяным отблеском глаз в отражении зеркала, то бледная тень, мелькнувшая в театральной ложе. Будто по кусочкам я собирал ее образ. Да, это был сон, наваждение, мираж, но он захватил меня и увлек за собой. И я не сомневался, что среди незнакомых лиц и силуэтов, мне порой является тот призрак, что я видел осенней ночью.
Конечно, я пытался навести справки. Я спрашивал знакомых, людей, вокруг которых крутиться все молодое общество, тех, кто задает его ритм, и знает все обо всех. Но я нигде не находил ответа. Мои описания были слишком скудны и туманны, чтобы по ним можно было указать на кого-либо конкретного. И я опасался настаивать в своих расспросах, чтобы не прослыть одержимым. Я не мог найти ее, но и не мог выкинуть из своих мыслей. Она возвращалась ко мне мимолетными видениями, столь быстрыми и мнимыми, что никто кроме меня не мог их увидеть на белом фоне заснеженного, потускневшего города.

***
Так я промучился до самой весны.
Солнце уже успело растопить снег, заполнив улицы Граца грязными ручейками. Парки и городские аллеи все еще стояли голыми, но деревья уже не выглядели мертвыми истуканами, чувствовалось, что под их выщербленной корой начинает пробуждаться жизнь. Древесные соки устремились ввысь к самым кончикам ветвей, заставляя спящие зимой почки набухать и источать легкий аромат еще не раскрывшейся зелени. Люди, раньше прятавшиеся от темноты и холода в домах и квартирах, теперь наполнили улицы, сады и парки. В моду вошли концерты и приемы на открытом воздухе.
На одном из таких частных концертов и окончилось томившее меня ожидание, и я еще глубже провалился в ирреальный мир. Музыканты, отыграв последние восторженные звуки вальса Штрауса, сошли со цены, позволяя гостям побродить по саду, занимая себя разговорами, флиртом и сплетнями. Я же не желал общества и хотел найти уединения в сени могучих и грузных каштанов. Но не успел я подняться со своего места, как меня перехватил молодой хозяин этого праздника. По его довольной ухмылке я понял, что он хочет представить мне кого-то. Свет не оставлял упорных и безуспешных попыток познакомить меня поближе с очередной дамой, намеревающейся разорвать мрачный покров, которым я огородил себя от внешнего мира. Но все их старания лишь тяготили меня, так как никто из этих миссионеров не понимал меня. Потому при первых словах приветствия, которыми он начал знакомство, я уже думал, как поскорее избавиться от назойливого общества. Но не успел я произнести слова формального извинения, как мой взгляд остановился на женщине, стоящей об руку с хозяином дома. Мое сердце заколотилось так сильно, что я чувствовал, как кровь бурным потоком несется по моим венам.
- … Леди Ивонна. – закончил молодой человек. Но я не слышал его речи и сам не мог вымолвить ни слова.
Передо мной стояла девушка, чей образ преследовал меня последние полгода. С первого взгляда я узнал ее, хотя воплоти они была совсем не похожа на то призрачное создание из изморози и тумана, что я видел осеней ночью. Темное платье, свободная поза, открытый и гордый взгляд, лицо – ничего из этого не напоминало пугливое видение из пустынного сада. И, тем не менее, я узнал ее. Осколки образа, что я тщательно собирал всю зиму, вдруг сложились предо мной в картину, которую я никак не ожидал увидеть.
Все в ней дышало жаром беспощадного нездешнего солнца и смертельными тайнами Востока. Бархатная кожа цвета кофе, щедро разбавленного молоком, черные волнистые волосы, ниспадающие до лопаток, говорили о далеких, но не забытых корнях и предках, знавших песок и жар пустыни. Тонкие руки с хрупкими пальцами были столь изящны и гладки, словно были выточены из малахита. Лицо, о котором я грезил по ночам, было преисполнено строгой красоты, достойной греческой Афины. Острый нос, горделивый подбородок и яркий решительный рот придавали ее облику женственную твердость, которую так редко можно встретить среди дам модного общества. Весь ее облик, каждая черточка точеного профиля, были преисполнены гордостью, волей и царственной силой. Подобно владычицам из неведомых, сказочных стран она, казалось, могла одним пронзительным взглядом повелевать людьми. Она привлекала внимание, как необычный яркий цветок среди сорного поля. На ее лице время не успело запечатлеть ни одной морщинки, но в тоже время она не выглядела юной девушкой. Виной тому глаза – большие, серые, обрамленные густыми черными ресницами, в них читались знания и мудрость, которые по своей силе и выразительности, отодвигали на второй план внешнюю красоту тела. Позже я обратил внимание, что это несоответствие между очаровательной внешностью и пронзительно умным, не по годам опытным взором, отталкивало от нее людей и иногда даже пугало их. Но я был всецело поглощен картинами своего воображения и чувствами слишком сильными и непривычными для меня, что не обратил внимания на этот диссонанс и ничуть не усомнился в совершенстве моего воплощенного видения.
Эта первая встреча закончилась быстро. Мы успели обмолвиться лишь несколькими ничего не значащими фразами, после чего звонкий колокольчик объявил о начале второго акта. Нахлынувшая толпа разделила нас. Мне пришлось вернуться на свое место, но я не мог сосредоточиться на музыке. Мелодии и симфонии ускользали от моего ума, занятого тревожным ожиданием конца ставшего невыносимым концерта. Стоило музыке смолкнуть, как я бросился на поиски в противоположную часть импровизированного амфитеатра, где я оставил ее, но обнаружил лишь пустое место. Призрак опять ускользнул от меня, но на этот раз мне было известно его имя. И я, подобно древним магам и колдунам, чувствовал трепет и силу, проникнув в тайну имени потустороннего существа, дающую над ним власть.
Сейчас мне кажется, что наша встреча была не случайна. Вся моя предшествующая жизнь, каждое событие и каждая мысль были подготовкой к ней. Моя болезнь, мое одиночество и отрешенность, тяга к потустороннему и загадочному – все это служило той почвой, в которой могла прорости моя любовь к Ивонне. Будь во мне больше жизни, общительности или рационализма, то ее чары не смогли бы заглушить те предостережения души, что заставляли других держаться от нее на расстоянии.
Вот что мне удалось узнать о ней. Ивонна объявилась в Граце несколько лет назад и стала настоящей сенсацией для падкого на все новое и необычное света. Она купила небольшой дом на окраине города, который за пару месяцев из ветхой, доживающей свой век постройки, превратился в поместье знатного вельможи. Все говорили о ее предках, пришедших из Аравии, Египта или Африки, но никто не мог узнать, откуда пришла она сама. Она говорила без какого-либо акцента, а своим образованием и манерами затмевала почти всех дам этого провинциального общества. Много было разговоров об источнике ее богатства, в наличии которого никто не сомневался, но банкиры, которые ссужали ей деньги, лишь разводили руками и ссылались на французских, испанских и греческих поручителей. Она не нанимала слуг и, казалось, жила в своем доме совершенно одна. Никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть этого, так как никто так и не удостоился чести нанести ей визит. Казалось, что все ее прошлое и даже нынешняя жизнь скрыта от любопытных непроницаемым покровом тайны. Да и сама Ивонна не стремилась развеять слухи и сплетни, ходившие вокруг нее. В обществе она держалась обособленно и даже дерзко, не раз позволяя себе нарушить светский этикет и общественные нормы, в которые заключены были одинокие женщины того времени. Некоторые даже усматривали в ее тайнах, скрытности и своенравии некий темный и страшный секрет. Но разговоры, не питаемые новыми фактами, быстро забываются: к Ивонне привыкли и больше не обращали внимания ни на нее, ни на ее своевольное поведение.
Потому никто не сказал ни слова, когда в театре она без приглашения появилась в моей ложе, а на очередном балу сама увлекла меня в круговорот танца. В каждый дом, на каждый прием, на каждое представление, куда приходил я, являлась и она. Мы никогда не договаривались о месте и времени следующей встречи, но каждый раз неизменно находили друг друга. Пренебрегая всеми правилами этикета, она сама отыскивала меня и забирала себе. Сложно передать, что я, неопытный и одурманенный чувствами, испытывал тогда. Я был погружен в волшебный дурманный сон, который она создала для меня, и которому я не смел противиться. Я жил в ожидании очередной встречи, в предвкушении нового сладостного разговора, мягкого прикосновения и чарующей улыбки. Все мои друзья, знакомые, родные – весь мир растворился для меня в ее бездонных глазах. Я не помнил ни себя, ни других. А все мои чувства были подчинены ей.
О нас говорили, сплетничая и осуждая за спиной, но никто не решался высказаться открыто. Все промолчали и тогда, когда в конце весны, я покинул свою съемную квартиру и перебрался в ее особняк на окраине города. Общество приняло наш союз, понимая, что мы оба выпадаем из его строгих рамок.

***
Я перехожу к той части своего рассказа, которая порой мне самому кажется фантастической и страшной выдумкой. Я отчаянно хватаюсь за эту мысль в попытке удержать ее в сознании, чтобы поверить в нее и убедить себя, что все, что так терзает мою память всего лишь иллюзия и плод больного, растревоженного воображения. Но видения прошлого не тускнеют и возвращают меня в пустой дом на пороге мрачного облетевшего леса. Эти образы слишком реальны, чтобы можно было забыть о них и о той тайне, что в них заключена.
Не знаю, кому принадлежал этот дом до того, как Ивонна купила его. Безусловно, хозяин планировал его, как надежное убежище от людского внимания. Строение располагалось в вечно окутанном тенью природном кармане, и было скрыто ото всех любопытных глаз. С востока его фундамент опирался на отвесный склон поросшего низким кустарником холма, а с севера и запада к нему почти вплотную подходил густой лес, в который превратился заброшенный парк. В нем еще сохранились едва видные тропки бывших аллей, но разросшиеся деревья и молодой подлесок стерли и преобразили облик старого парка, ставшего одним из любимых мест наших прогулок. Его безлюдность, затаившиеся в глубине призрачные тени, темные стволы кленов, каштанов и дубов, запах прелой земли, усыпанной опавшими листьями – все это было лучшим фоном для нашего уединения и долгих бесед.
Внутри же дома все следы предыдущего хозяина были стерты стремительным преображением этого жилища. Поменялось не только убранство и меблировка комнат, но даже планировка помещений подчинилась желаниям новой хозяйки. Внешне неприметный дом изнутри наполнился причудливыми интерьерами и лабиринтом коридоров, разделяющим их. В этих комнатах переплетались стили, собранные со всего мира: вычурная роскошь Европы, достойный покой Англии, блеск Востока и пряная пышность Индии. И это не было пустое, бездумное подражание, которым порой увлекаются богатые и эксцентричные набобы. Каждая комната была обставлена с удобством и вкусом, точно хозяйка взяла лучшее из тех мест, где провела немало времени. Эту догадку подтверждали и многие вещички, дополняющие интерьер комнат - необычные и загадочные, они просто не могли быть искусной имитацией. Я бродил по этим комнатам и будто грезил наяву, окунаясь то в жар пустыни, то в душную влажность джунглей, то в сырое облако туманов. Но больше всего я восхищался обширной библиотекой, на чьих потемневших полках я нашел труды столь редкие и необычные, которыми не могли похвастаться даже столичные университеты. Темой большинства этих фолиантов была смерть.
Удивительно, но именно в стенах этого особняка я вновь почувствовал близкое присутствие Рока и Смерти – моих извечных спутников. Было что-то неуловимо тяжкое и тревожное в пустых комнатах, наполненных шелком, картинами, резной мебелью и позабытыми вещами. Этот дом был слишком велик даже для нас двоих, а его показное гостеприимство и роскошь, будто только прикрывали затаившееся в его коридорах одиночество и пустоту. Случайно оставленная на столе открытая книга, расставленный перед окном мольберт и краски, молчащий рояль – все эти и другие вещи, к которым рука человека прикасалась столь редко, создавали в доме гнетущую атмосферу покинутой и замершей жизни.
Конечно, все это я заметил не сразу. Первые месяцы я был неразлучен с Ивонной. Ее присутствие преображало недвижимый покой комнат. Она наполняла смыслом красоту интерьеров, под ее руками оживали забытые вещи, и все вокруг было преисполнено жизнью.
Это время было самым счастливым в моей жизни. И я неустанно благодарил Судьбу за встречу с Ивонной. Я был пленен ее красотой и мистическим блеском, но мое сердце покорили не они, а ее живой ум, безграничные знания и сила воли, проявляющаяся в сверкающем взгляде, гордой осанке, и сквозящие в каждом жесте. В ее хрупком теле был заключен могучий дух, достойный великих правителей и завоевателей. Но эта сила, способная сокрушать любые препятствия, никогда не проявлялась открыто. В ней не было показной гордыни и спеси, а лишь гордость и достоинство, без которых не может существовать возвышенный дух. Этой силой она могла контролировать свои душевные порывы – стихию, которую человеку обуздать сложнее всего. Даже огонь страсти проявлялся в ней не иначе, чем в пламенеющем взоре. И я под стать ей смог укротить свои чувства и умерил бурный поток красноречивых признаний и вожделенных взглядов.
Мне сложно подобрать слова, чтобы описать наши отношения. Прошедшие годы меняли мое представление о них. Слой за слоем, я сбрасывал с них шелуху внешних атрибутов, и, в конце концов, надеюсь, осталась только истина. Любовь, страсть, влечение – я не отрицаю их, но сейчас они мне кажутся лишь фоном, я думаю, что Ивонна была для меня, прежде всего покровителем и наставником. Я нашел в ней то понимание, которое не встречал ни среди родных, ни среди знакомых. Ей было знакомо дыхание смерти, что заставляет кровь стыть в жилах; она слышала мерную поступь рока, чей ритм отмеряет длину нашей жизни. Она прошла через страдания мора и знала, как выглядит бездна, за которой уже нет ничего. Я тщетно искал в ней внешние следы этого страшного пути, но единственным его знаком был взгляд, в котором запечатлелся лихорадочный блеск близкого конца.
Смерть, загробная жизнь и потустороннее были для нас обычными темами для разговоров, которые мы нередко заводили, гуляя по затененным, заросшим аллеям парка. То, что пугало других людей, мы могли обсуждать, не боясь встретить непонимание в глазах собеседника. Я неизменно поражался глубине и обширности знаний, которыми обладала Ивонна. Ее суждениям на помощь всегда приходили сонмы великих мыслителей, от древних греков и современных философов, до восточных мудрецов, и собственный опыт, который не соотносился с ее молодостью. Сейчас я вижу, как она направляла и выстраивала течение наших диалогов, всегда остававшихся н полными и недосказанными, точно ожидающими от меня некого вывода.
Также Ивонна была для меня помощником в моих университетских занятиях и метафизических изысканиях, которые я возобновил с новой силой. Она, точно учитель, подобрала для меня книги из своей библиотеки, отбросив ложные ветви этой старой науки. Под ее присмотром я чувствовал, как липкие и запутанные мысли и формулы обретают свою подлинную стройность и силу. Одно ее слово проливало больше света истины, чем обильные лекции профессоров. А ее улыбка служила наградой моим успехам, и я радовался ей, как сын радуется похвале матери.
Ее наставления и советы, полные сочувствия и искреннего понимания, наши разговоры, мрачные для непосвященного слушателя, но полные смысла для нас, точно путеводный маяк позволили мне по-новому взглянуть на мою судьбу, рок и болезнь. С их помощью я сменил покорное смирение на борьбу.
Только в одном наши взгляды не совпадали. Когда речь заходила о смерти, глаза Ивонны загорались гневным огнем, будто мы говорили не об абстрактной материи и неизбежном конце любого живого существа, а о ее заклятом враге. Она говорила о смерти, как о живом существе, приписывая ей качества злобной, алчной старухи, сумасбродно правящей жизнями людей и природы. Ивонна называла ее паразитом, одним своим присутствием оскверняющим величие человеческой жизни. Она была непреклонна и яростна, отрицая неизбежность и необходимость смерти. Я же, не смотря на все ее доводы, страстные аргументы и фантастические картины счастливого будущего, где человек будет защищен от его вечного гонителя, не смог побороть своего трепета и оторопи перед видом неизбежного увядания и гибели.
Сейчас я знаю разгадку этой тайны. Гордости необходим противник. Без противостояния и борьбы величественный дух чахнет, как растение в безводной пустыне. И чем выше гордость, тем сильнее должен быть соперник. Мне кажется, что для Ивонны таким противником стала Смерть. Люди с их суетными желаниями и материальными целями были слишком низки и слабы для нее. Но сила, столь древняя и незыблемая, способная разрушать великое творение жизни, стала врагом, который смог возвеличить ее дух.

***
Это было счастливое лето, закончившееся слишком быстро. А за летом неотвратимо наступила осень.
Что за страшное время года! Зря поэты клевещут на белоснежную зиму, как на прообраз и спутницу смерти. Ее суровые морозы, неживые заснеженные пейзажи и монотонный вой вьюг будут кружить и завывать, даже если на Земле не останется ничего живого. Зима безразлична к живым, ей нет дела до их горестей и страданий. Зима это безбрежный покой, недвижимое спокойствие, голая природа, уже сбросившая с себя одеяние жизни. Я могу принять и полюбить зиму. Ее величественный абсолют простирается за пределами нашей хрупкой атмосферы. Лютый холод, мгновенно превращающий любую влагу в лед, безвоздушные бездны между кусками камня, названными планетами, но никогда не знавшие жизни – во всем этом есть своя исходная красота: величие разрушения и первозданного хаоса. Эти пространства никогда не знали и не алкали страданий жизни, так как там ничего не рождалось и не умирало.
Но осень, так же как и смерть, невозможна без жизни. Я знаю, что когда в последние дни мира смерть спуститься на землю, она будет одета в желтый с багрянцем балахон из палых листьев. Каждый год деревья сбрасывают свою роскошную крону не из-за естественного изменения температуры, а потому, что их касается костлявая рука смерти. Как можно без боли и содрогания наблюдать за мучительными конвульсиями и медленным увяданием, с которым природа расстается с цветением и летним буйством жизни? Только беспечный может видеть в мертвенном зареве осени один из этапов годового цикла перерождения, но тот, кто знает ласки рока, видит в ней предзнаменование собственной гибели. Все, что живет должно умереть, ежегодно напоминает нам о нашей участи – дряхлении, старости и неизбежной, окончательной смерти. Мне страшно представить себе вечную, космическую, осень: бесконечный процесс увядания и гибели, в этом мире смерть – недостижимая мечта, жизнь - забытое прошлое, а безумие – единственный выход.

Только спустя четыре месяца после того, как я переехал к Ивонне, я узнал о безжалостном черве точащем ее и дающем ей пугающие знания о судьбе и смерти.
Это случилось, когда я пытался нарисовать ее портрет. Я хотел изобразить ее принцессой из «Тысячи и одной ночи». В качестве фона я выбрал арабскую комнату. Мне казалось, что ковры с орнаментом причудливой вязи, мягкие подушки, расшитые золотом, прозрачные шторы из нежного шелка, легкой паутиной окутывающие помещение, стройный силуэт кальяна и его пряный дым, как нельзя лучше подчеркнут необычную восточную внешность Ивонны. Я был поглощен работой, выводя кистью тонкие линии почти прозрачного одеяния, когда услышал сдавленный вскрик. Взглянув на Ивонну, я тут же бросил краски, грязными пятнами разлившиеся на ковре, и с ужасом бросился к ней.
Она задыхалась, ее горло сжимали судороги и хриплый кашель. В этой страшной борьбе она не могла ни вздохнуть, ни откашляться. Я положил ее к себе на колени, запрокинул голову и расправил плечи, стараясь облегчить приступ и позволить ей дышать. Мы находились одни в целом доме, и некого было позвать на помощь. Страх и растерянность завладели мной. Я пытался припомнить, что делали врачи и няньки, которые ходили за мной в детстве, в случае если я сам падал жертвой похожего припадка, но мои мысли лишь метались по кругу, словно испуганные птицы. Боясь навредить, я мог только беспомощно смотреть на страдания Ивонны, причитая, шепча слова утешения и гладя рукой черные волосы, рассыпавшиеся по подушке. Я слышал, как воздух тоненькой струйкой со свистом втекает в ее горло. Я видел, как ее руки судорожно сжимали и рвали шелковую ткань покрывала, а под закрытыми веками метались зрачки. Я чувствовал ее боль, прорезавшую глубокие складки на ее лбу, но ничем не мог помочь.
Казалось, что эта агония будет длиться целую вечность, но приступ прекратился так же внезапно, как и начался. Ее мышцы расслабились, и Ивонна обессиленная обмякла на моих руках.
- Спасибо. – не открывая глаз, хрипло сказала она и слабо сжала мою руку. Она дышала тяжело и прерывисто, чувствовалось, что ей стоит больших сил, чтобы сдерживать себя и не начать хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. – Ничего страшного. Это скоро пройдет.
Я хотел позвать доктора, но Ивонна решительно оставила меня и попросила отнести ее в спальню. Там, лежа на кровати под балдахином, укрытая одеялом и тенью, она объяснила, что болезнь живет в ней уже очень давно и неизбежно проявляется в таких и подобных приступах. Ее голос едва долетал до меня из другого конца комнаты. Он тек словно иссякающий поток, еле пробивающийся между тяжелых камней, преграждающих русло. Слова ее отрывисто падали на пол, с трудом складываясь в предложения. Я не видел ее лица, но чувствовал, с какими муками дается ей это объяснение. Она уверила меня, что не нуждается в услугах врачей или присмотре сиделок, которые все равно ничем не смогут помочь. В поисках лекарства и исцеления она уже объехала весь мир, но ни современные фармацевты, ни знахари из глухих земель, ни ведуны и целители из восточных храмов не смогли победить ее хворь. И тогда она сама путем долгих изысканий смогла найти способ, чтобы не победить, но остановить развитие этой болезни. Под конец перед тем, как просить меня оставить ее одну, она еще раз сказала мне, чтобы я не волновался - эти припадки не смогут ей навредить – и все, что она хочет от меня, это терпения и сочувствия.
Я подчинился ее безрассудному желанию не обращаться к доктору, и сам ухаживал за ней во время болезненного пика. Но все это время меня снедала понятная тревога - я не мог заставить себя оставить судьбу Ивонны на попечение случая. Но в тоже время я не мог ослушаться ее слова - а в этом вопросе она была непреклонна. Ивонна не переставала уверять меня, что никакая болезнь не сможет всерьез навредить ей, и что время излечит любые ее раны. В ее словах и уверенности было что-то завораживающее и мистическое, и я верил, что это не было некой блажью или бредом, вызванным болезнью. Я преклонялся перед ней и потому вынужден был смириться, но это смирение не утешило моего беспокойства.
Словно неутомимый дух милосердия, я всегда был рядом с ее кроватью. Опережая даже самые слабые движения, я угадывал и исполнял ее желания. Благодаря собственным недугам я обладал весьма обширными, хотя и поверхностными, познаниями в медицине, что дало мне возможность стать хорошей сиделкой. Но, не смотря на все мои старания, я с каждым днем убеждался в справедливости слов Ивонны. Я не мог ей помочь. Течение болезни проходило вне зависимости от моих действий и желаний. Я мог лишь присматриваться к симптомам, в попытке определить их природу. Но и это, казалось, было выше моих сил. Удушье, жар, озноб, тяжелый сон, сыпь и многие другие признаки всевозможных заболеваний сменялись, следуя друг за другом без всякой системы и правила. Все что я мог сделать – это неустанно напоминать Ивонне о своей любви и сочувствии. На эти знаки внимания она неизменно отвечала мне нежной улыбкой и обещанием скорого выздоровления.
И вот однажды этот день наступил. Я заснул у ее постели за уже ставшим привычным полуночным бдением, а когда проснулся, увидел перед собой Ивонну, улыбающуюся мне и солнцу, встающему за окном. За одну ночь она сбросила с себя все признаки тяжкой болезни. Бледные, сухие губы налились алым цветом, черные волосы, до того, точно присыпанные пеплом, вновь заблестели, обрамляя цветущее здоровым румянцем лицо. Даже природа будто откликнулась на это чудо. Парк восторженно шумел пожелтевшими листьями, играя ими на фоне голубого неба. Я не находил причины этому радостному и стремительному преображению, но причины тогда меня заботили в последнюю очередь. Радость и счастье застилали мне глаза.
Но болезнь не прошла бесследно. Ее последствия я заметил не сразу – настолько тонки и неуловимы они были. Они почти не коснулись внешнего облика Ивонны. Она была все также прекрасна, как и в день нашей встречи. Но изменился ее характер. Она стала чуть более отстранена и холодна со мной. Нет, она не прогоняла меня и не избегала моего общества. Наши разговоры и занятия все так же радовали ее, но в этой радости будто появилась крошечная трещина. Я не мог найти тому примеров в ее поведении, но чувствовал этот едва уловимый разлад, как чувствовал бы одну фальшивую ноту в виртуозной игре музыканта.

***
Впоследствии эта трещина увеличилась, создавая за внешним фасадом прежних чувств черную пропасть, точно они были лишь картонными декорациями.
Передышка после первого приступа не продлилась долго. Болезнь Ивонны стала давать о себе знать чаще. Приступы, не похожие друг на друга, как дети Ехидны, преследовали ее один за другим. Они могли начинаться с неосторожного пореза, пробравшегося в дом сквозняка или вообще не иметь никакой видимой причины. Каждый новый припадок был сильнее и страшнее предыдущего. Жар, выжигающий изнутри душу, удушье, которое едва оставляет своей жертве возможность дышать, боли, одним прикосновением отделяющие сознание от тела, бесконечная апатия, которая могла неделями по капле высасывать жизнь и силы. Все эти разноликие дети мора приходили по очереди, чтобы мучить Ивонну. Они были безжалостны, неистовы и злобны. Как опытные инквизиторы они подводили жертву к самому краю смерти, но не давали сделать ей последний шаг, продлевая агонию. Мне не раз казалось, что под напором очередного приступа нить жизни Ивонны вот-вот оборвется.
С ужасом и отчаянием я наблюдал за метаморфозами, происходящими с ней во время болезни. Это сложно описать. Любой человек, кого коснулся мор, чахнет, теряет цвет, на его лице проступают ранние морщины, а глаза приобретают лихорадочный мерцающий блеск, будто в них теплится догорающее пламя свечи. Но то, что происходило с Ивонной, было многократным отражением, усиленным и искаженным эхом этих страданий. Из-за вечного сумрака, царящего в спальне, я почти не видел ее, а вокруг меня кружили тени и мои собственные страхи. Ее волосы казались мне ломким сухим хворостом, а смуглая кожа представлялась твердой и шершавой, как кора дерева. Точно кто-то приволок из леса грубую куклу вместо живого человека. Это наваждение я мог побороть только благодаря живому блеску глаз на осунувшемся, изможденном лице. И чем сильнее болезнь пускала корни в плоть Ивонны, тем ярче проявлялся контраст между умирающем телом и сверкающим взором, полным безудержного желания жить.
Приступы накатывали на нее словно могучие волны прилива – захлестывали с головой, а потом отступали, оставляя на берегу измученное борьбой тело. В эти короткие мгновения передышки, длившиеся от дня до нескольких недель, к Ивонне возвращались силы и красота. Чудесным образом она, будто Феникс, воскресала из собственного пепла – яркая и сияющая; точно никогда и не было ужасных мук, вырывающих из нее последние крохи жизненной силы.
Как и в первый раз, каждый из этих пароксизмов отнимал у нее нечто, что не было видно глазам. Она становилась мрачнее и постепенно отстранялась от меня и внешнего мира, улыбка реже появлялась на ее губах. Так же с течением болезни в поведении Ивонны помимо меланхолии и безразличия стали появляться снисходительность, раздражительность и сварливость. Конечно, после того как я увидел всю глубину ее порока, я не требовал от нее былой радости и любви, тем более что мне казалось, что собственное поведение ранит Ивонну сильнее чем меня. Не понаслышке я знал, как угнетающее выглядит свет и другие люди, когда тебя самого съедает, пускай и не проявляющаяся открыто, болезнь. Я не навязывал Ивонне своего общества и беспрекословно исполнял ее просьбы об уединении и одиночестве, но всегда старался быть неподалеку, если она захочет поговорить или попросить меня о чем-то.
Все чаше мы оставались разделенными бескрайними пространствами пустого дома. Именно тогда я почувствовал всю фальшь уюта и роскоши этого поместья. Весь лоск и удобства комнат не могли утешить душу, если в них не было человеческого участия. Даже Ивонна все чаще пренебрегала комфортом собственноручно выстроенного убежища. Когда здоровье позволяло ей, она на целый день в одиночестве уходила гулять меж голых деревьев заброшенного парка. Я не знаю, что манило ее в сырую утробу леса – я не ходил за ней, а Ивонна не рассказывала мне о своих прогулках - но там она оставляла свою апатию, там к ней возвращались силы и желания. После таких прогулок в наш дом на время возвращалась жизнь.
Этот рваный ритм чередования уныния, страха и мимолетного возрождения лихорадил и изматывал меня не меньше, чем Ивонну, когда ее терзала болезнь. Разумом и сердцем я понимал ее поведение и сочувствовал мукам, но не улавливал причин и законов, по которым развивался этот недуг. Я не видел конца страданию, хотя Ивонна и твердила мне, что все, что я вижу и чувствую сейчас, не имеет значения, что однажды эти ужасы и лед отчуждения растают так же быстро, как снег по весне. Она молила у меня терпения и стойкости, она умоляла быть с ней, поддерживать ее в горе сочувствием, любовью и пониманием. Но она не давала никаких объяснений. В сущности, она просила о вере. И я старался исполнить ее просьбу, но видимо, во мне никогда не был силен религиозный огонь.
Встречая в ответ на любовь и теплые чувства холод и грубость, я не мог заставлять себя навязывать ей свою ласку. После трех месяцев затяжной болезни, в самые мрачные периоды я стал оставлять ее одну и сам оставался в одиночестве. Мне было невыносимо и страшно ждать, чем обернется очередной приступ; и надеяться, что в этот раз ее обещания исполнятся и болезнь отступит. Мою душу терзали демоны сомнения, которые обретают особую силу в окружении одиночества и пустоты. Чтобы хоть как-нибудь справиться с ними, я пренебрег былой моей осторожностью и использовал зелье, которое дурманной волной смыло все мои чувства – и темные, и светлые. Я малодушно скрылся от проблем и ужасов опустевшего дома в обманчивых и предательских объятиях опиума.
Наркотик отуплял мои чувства и мысли, я плыл по течению жизни, не замечая, как ее поток вымывает из меня лучшие качества. Наверное, по этой причине я не был готов к выздоровлению Ивонны. В конце марта все следы тяжелого недуга, что терзали ее и меня на протяжении полугода: приступы, апатия, искаженный характер – все исчезло без следа. Ивонна снова стала сама собой, такой, какой я ее встретил год назад в ухоженном парке под музыку Штрауса. Время и страдания каким-то образом не коснулись ее, не оставив на ее прекрасном лице даже легкой морщинки. Но я, как ни старался, не мог так же легко и быстро сбросить скорбный налет, что успел осесть на мои плечи. Теперь я был виной той трещины, которая пролегла между нами. Я не разлюбил Ивонну, напротив, в дни своего просветления я стремился к ней, и она не отталкивала и прощала меня, но на все мои чувства и стремления легла темная тень.



Окончание рассказа в комментариях.

@темы: фото, литература, Извне, куклы

Comments

[Girhasha]

***
Я был безобразен и жалок, а Ивонна не только терпела меня, но и старалась избавить от пагубного пристрастия, которое исказило мою душу и сильно ударило по здоровью. Конечно, я видел опасность искушения, которое не соблазнило меня даже в период студенческого разгула, и чувствовал, что я своими руками разрушаю мир и покой, установившийся в доме после долгой болезни Ивонны. Но остановиться было не в моих силах. Мне казалось, что под дурманом я вижу то, что обычно скрыто от моего взора.
Из-за действия зелья я стал угрюм, подозрителен и непостоянен, мои чувства превратились в неповоротливые массивные булыжники – я разучился отвечать на эмоции других. Опиум тревожил мое воображение, возвращая и приковывая его к картинам и образам из мрачной библиотеки моего детства. Всюду мне чудились мистические знамения и тайны. Пренебрегая собственным счастьем, которое мне предлагала Ивонна, я погружался в беспочвенные размышления и изыскания. Мой разум попал в ловушку, он блуждал по кругу, раз за разом возвращаясь к одной и той же идее. Меня занимала тайна моей подруги. Этот вопрос крепко застрял в моем мозгу, а опиум лишь подхлестывал мое болезненное и безрассудное любопытство. В каждом ее слове и действии я стал искать скрытый смысл, свидетельствующий о пороках, которые я сам ей приписал. Дом наполнился для меня призраками и молчаливыми, но выразительными тенями.
Без труда я провел параллель между необъяснимыми недугами Ивонны и годичным циклом природы. Но я не мог сделать следующий шаг и увязать свою догадку с другими странностями, которые видел. В периоды особенно глубокого забвения мой бедный разум громоздил причудливые и страшные теории, которые при свете дня рассыпались, как песчаные замки от приливной волны. Мои предположения были нелепы и фантастичны, но в своем бреду я никогда даже близко не мог представить тайну, с которой жила Ивонна.
Все что раньше окружало меня и дарило удовольствие, теперь представлялось мне в искаженном, мрачном свете. Молчаливые интерьеры вычурных комнат давили на меня, за их богатством мне чудились проклятые сокровища из арабских сказок, превращающие любого кто к ним прикоснется в неживой камень. Наши разговоры о смерти и метафизические изыскания, которыми я раньше наслаждался, теперь предстали предо мной виде страшных пророчеств и недобрых посылов. Уединенное расположение поместья стало тягостным заточением: будто из позолоченной клетки я глядел на внешний мир и за решеткой видел лишь темные силуэты старых деревьев. Даже лес, прежде даривший тень и тишину для наших прогулок, казалось, наблюдает за мной из сумрака тысячью неусыпных глаз. Шелест его листвы вещал на непонятном и призывном языке. Ивонна в моих дурманных грезах представлялась мне то эпицентром этого заколдованного места - ведьмой, взывающей к темным, неведомым силам, то невинной заложницей этих же злобных сил.
Я не мог подолгу оставаться в этом проклятом доме, где я вздрагивал от каждого шороха. Я рвался в город, я хотел видеть людей, чувствовать их присутствие, участвовать в их беседах и слышать их голоса, но Ивонна не всегда соглашалась на подобные рауты. Иногда я сбегал один. Наверное, в обществе я выглядел и вел себя как умалишенный, потому что очень скоро мои старые друзья стали меня сторониться.
Вообще, я плохо помню тот период своей жизни. Я состоял точно из двух половинок. Одна из них пребывала в вечном дурмане и трепетала от нагоняемого им страха и необъяснимого ощущения преследования. Вторая же в периоды свободные от власти наркотика мучилась раскаянием от жгучего чувства вины. Их борьба изматывала и истончала мои нервы. Не могу вспомнить подробностей – слишком стремительно развивались события, а я сам стоял на грани нервного истощения.
Такое состояние не могло продлиться долго. Когда резервы моего слабого организма истощились, нервный приступ уложил меня в постель. Я был слабее младенца, из жара меня бросало в холод, а вокруг моей кровати стоял сонм демонов, которых я сам призвал к себе. Все подозрения, вопросы, теории, тайны, которые я видел и которые вообразил сам, обрели плоть и увлекли меня в бездну.
Во мраке забытья они разыгрывали жуткие представления, пугая меня. Передо мной вставали сцены из моей жизни, иногда реальные, иногда искаженные до неузнаваемости. Я видел горюющих над моим маленьким мертвенно-синим тельцем родителей, за их спинами, скрытая тенью, стояла ворожея. В следующее мгновение я мчался сквозь густой, темный лес, пытаясь скрыться от погони. Деревенские дети травили меня как дикого зверя, а я задыхался и не мог ни убежать, ни спрятаться. Когда кровожадная толпа почти догоняла меня, я врывался в пустые залы, где студентом я блистал на балах и приемах. Там горел свет, столы были уставлены всевозможными блюдами и бокалами с искрящимся шампанским, лакированные полы сверкали, ожидая танцоров, но людей не было, стояла мертвенная тишина. Лишь изредка где-то в глубине коридоров раздавалось эхо затихающих шагов или мелькало белое платье Ивонны. Иногда во сне ко мне приходила смерть - костлявая старуха в буром балахоне. Она стояла в стороне рядом с моей кроватью, терпеливо ожидая своей очереди. Но чаще всего я видел Ивонну. Порой гордую и неприступную: с горящим взором она, подобно колоссу, вглядывалась в темноту у изголовья моей кровати. Под этим повелительным взглядом тьма отступала, и я видел, что пол спальни разорвали могучие корни деревьев, вьюн дикого винограда обвил стены, а шелест листьев и прелый запах леса заполнили пространство комнаты. Порой Ивонна шептала мне слова поддержки и утешения, я чувствовал ее присутствие и освежающие прикосновения ладони к моему жаркому лбу. Но иногда она представала в виде грозной фурии, неистово выкрикивающей распевные фразы на гортанном рваном языке, которого я не понимал. От ее слов кровь леденела в жилах, а разум напряженно вслушивался в ее стоны – казалось, что я почти могу постичь страшный смысл этих криков.
Я был уверен, что скоро умру. Когда сознание возвращалось ко мне, я часто говорил об этом Ивонне. Также я говорил о любви, о прошлом и извинялся перед ней за свои поступки и недостойное малодушие. В ответ она утешала и прощала меня. Но Ивонна не отвечала на мои предсказания скорой гибели: как и прежде, любое упоминание смерти вызывало у нее жестокую бурю отрицания и противоборства. Но реальность далека от схоластических споров. Потому стоя у моей скорбной кровати она не находила аргументов, которыми могла бы опровергнуть мои слова. Бессилие жгло ее изнутри. Я видел в ее глазах ненависть, предназначавшуюся вечному врагу жизни, и слышал тихие слова неисполнимых клятв, срывавшиеся с ее губ.
Но вся несгибаемая воля Ивонны не могла отсрочить неизбежный конец. С каждым днем мне становилось все хуже. Я все чаще проваливался в бездну бреда и все дольше оставался в ее плену. И то, что я увидел там, на грани реальности и небытия, до сих пор не дает покоя моим мыслям и душе. Этот кошмар преследует меня всю жизнь. Но я все еще надеюсь, что я видел лишь безумный сон, потому что если это не так, то лучше мне было тогда умереть.

[Girhasha]

Тот сон начался со сцены, которую я уже не раз видел в своих видениях. В нем мать держит меня на руках и, баюкая, поет колыбельную. Тепло ее тела согревает меня, заставляет двигаться застывшую в сосудах кровь, но этого мало – холод сильнее этих объятий, он уже успел пробраться под тонкую кожу, и сжимает свои ледяные пальцы вокруг маленького сердца. Я пытаюсь закричать, но крик неродившимся звуком застревает в горле, тьма обступает меня. И сквозь этот непроницаемый покров я слышу голос. В первое мгновение мне кажется, что это говорит мама, но потом я различаю в нем твердые и повелительные интонации не свойственные ей. Голос зовет меня за собой, ради моей собственной жизни я должен следовать за ним и повиноваться его указаниям. Я чувствую силу и искренность, заключенную в его словах, и делаю отчаянную попытку вырваться из ставших тесными объятий. Я отталкиваю мать и выпадаю из ее рук.
Раньше на этом месте я просыпался, для того чтобы провалиться в другой безумный сон, но в этот раз я оказываюсь на пороге старого парка, окружившего дом. Над темно-зелеными кронами клубятся черные тучи – собирается дождь. Сумрак поглотил все цвета, превратив мир в сгусток призрачных силуэтов и теней. Ветер воет меж деревьев, заставляя подлесок клониться к земле, а гигантов раскачиваться и отчаянно размахивать ветвями. Воздух весь наэлектризован и пропитан неясным напряжением. Ветер забирается мне под одежду, а холод пробирает до костей. Я весь дрожу. Кто-то берет меня за руку и ведет вглубь парка, который затыкает уши глухим, ватным шепотом. Я не вижу лица моего провожатого – тень скрыла его непроницаемой дымкой, но знаю, что это Ивонна. Ее пальцы сжимают мое запястье, но я чувствую, будто вокруг моей руки обвился высохший прут. Я слышу ее голос. Она, то ободряет меня, то обращается к кому-то скрывающемуся между кустов и деревьев. Я пытаюсь разглядеть ее лицо, мне кажется, что с ним что-то не так, но мы идем слишком быстро, и я вынужден следить за вьющейся под ногами тропинкой. Начинается дождь, его крупные капли оглушающее барабанят по листьям, а потоки воды стекают на землю, превращая старые дорожки в непроходимое месиво хлюпающей грязи, в которой вязнут ноги. Я весь промокаю и выбиваюсь из сил, когда мы добираемся до старого дуба в центре парка.
Мы с Ивонной часто приходили к нему во время наших прогулок. Он рос на небольшом пологом холме, на дне природного колодца – на расстоянии двух метров от него не росло ни кустарников, ни деревьев. Они обступили его плотным кольцом, но не смели перейти невидимую черту. Когда-то в этот дуб попала молния, она рассекла и обуглила верхние могучие ветви, но жизнь все еще теплилась под грубой корой – на месте старых веток и по бокам огромного ствола виднелись молодые отростки с хрупкими зелеными листьями. Казалось, что груз старой плоти тяготеет над новой жизнью – новые побеги росли очень медленно, с трудом пробиваясь через золу и толстую корку.
Тем временем дождь превращается в ливень, а черные тучи набухают от скопившихся в их утробе молний. Водные потоки низвергаются с хмурого неба непроницаемой стеной. Мы выходим на поляну окружающую старый дуб. Там чуть больше света, чем под кронами деревьев, но я все равно не могу разглядеть лица Ивонны. В этом тусклом освещении оно кажется мне темным и застывшим.
- Я не позволю тебе умереть. Делай, в точности то, что я тебе говорю, не бойся и не сопротивляйся. – произносит она и, отпустив мою руку, быстро поднимается к дубу. Я же, лишенный поддержки, обессиленный опускаюсь на грязный склон. С возвышенности холма как с трибуны Ивонна простирает руки и запрокидывает лицо к низкому небу, навстречу холодным каплям.
- Йэ, Шуб-Ниггурат! Я взываю к тебе, Козлище Лесов с Тысячью Младых! Йэ, Шуб-Ниггурат! Ты, в чьем череве зарождается и погибает жизнь, услышь меня и приди в этот мир! – Дальнейшие слова Ивонны я не разбираю, так как они напоминают безумные выкрики голодных птиц и клекот огромных насекомых. Они звучат в моей голове вибрирующим звоном, затрагивающим каждую клеточку тела. Кажется, что эта вибрация охватывает весь окружающий мир: ветер, деревья, дождь и даже небо – весь хаос, привнесенный грозой, вдруг преображается и подчиняется власти слов, произносимых Ивонной. Ветер своим воем вторит ей. Деревья вокруг поляны раскачиваются в такт заклинанию, точно хоровод молчаливых прислужников. Между ними я замечаю снующие уродливые тени и множество нечеловеческих глаз, следящих за нами. Не знаю, откуда они появились, но мне кажется, что я видел их раньше. Я вижу их круглые огромные головы и перепончатые крылья прикрепленные к узкому телу. Мне хочется кричать, но меня останавливает спокойствие и уверенность Ивонны. Она продолжает говорить, ее руки тянутся к небу, но на фоне темной громады дуба я не могу различить, где заканчиваются ее пальцы и начинаются обугленные ветви, которые тоже молят мрачные тучи о чем-то.
- Заклинаю тебя именем Многоликого Хаоса! Не дай этой плоти умереть! Взамен она будет принадлежит тебе, также как я принадлежу тебе! Этими глазами ты будешь видеть, этими ушами ты будешь слышать, этим ртом ты будешь насыщаться!
В ответ на ее слова, на мир наваливается почти физическая тяжесть, от которой ноют деревья, и капли дождя разбиваются о землю, как тяжелые камешки. Я чувствую над головой нечто огромное, скрытое тучами. Его тень закрывает все небо, невозможно определить даже очертания. Я слышу его, этот звук одновременно похож на гул осиного роя, на голодное чавканье свиней, на хруст костей под зубами волков и на плач младенца. Первобытные звуки, звуки плоти, которые нельзя перепутать. В тучах начинают рождать молнии. Их вспышки на мгновения превращают мир в монохромные снимки. В их ослепительном свете я вижу Ивонну. Нет, это не она. Я не могу понять, где она, а где обугленный ствол дерева. Ее кожа – изборожденная морщинами кора, ее волосы – увядшие стебли травы, а руки с длинными узловатыми пальцами – это засохшие ветки. Только горящие непримиримым огнем глаза и властный голос остались от прежней Ивонны.
Я поднимаю глаза к небу – лишь бы отвести взгляд от этого ужасного зрелища, и вижу, как во вспышках молний в толще туч проступает исполинский, аморфный силуэт. Бесформенное бугристое тело будто окутано роем мошкары. Иногда кружащие вокруг монстры вырываются за пределы облачной завесы, и тогда можно разглядеть их ужасные тела. Они не похожи друг на друга, кто-то представляет собой оживших демонов со страниц средневековых богословских текстов; другие больше напоминают ужасные пародии на земных птиц и насекомых. Точно какая-то отвратительная машина вобрала в себя всю земную жизнь и теперь выплевывает ее, измененную и искаженную. В какой-то момент вслед за роем из облака вырываются щупальца, они хватают чудовищ и утаскивают их за туманную завесу. Исполин медленно спускается с неба, его огромная масса разбивает спасительный покров туч. Сквозь мутную завесу дождя я могу различить множество жадных ртов, цепких щупалец и беспокойных глаз, раскиданных по всему бесформенному телу. Все эти налитые кровью глаза смотрят на меня, а одно из уродливых щупалец тянется ко мне.
- Прими покровительство Шуб-Ниггурат и мы будем жить вместе вечно! – я слышу голос, что привел меня сюда. Но я не могу оторвать взгляда от неба. Облака начинают рассеиваться, и я вижу, что за тушей отвратительной твари простирается бездна наполненная темнотой и мерцающими звездами. Картина в своей мерзости и грандиозности не доступная для осознания человека. Как завороженный я вглядываюсь в нее, и спасительное безумие начинает шевелиться в моем мозгу.
Наконец мне удается сбросить сковавшее меня оцепенение и мой разум захлестывает весь ужас этой ночи, он заполняет мое создание и исторгает из груди вопль отчаяния. В страхе я отступаю и пытаюсь заслониться рукой от циклопического монстра, чьи щупальца уже начинают касаться земли. Я вскакиваю на ноги и из последних сил бегу к лесу, но мои ноги заплетаются в корнях и грязи. Я падаю, и ударяюсь головой о камень.

[Girhasha]

Очнулся я в своей постели. За окном все еще висели мрачные тучи, а земля была пропитана влагой от недавней грозы. Мне тут же вспомнился ужасный сон, и я судорожно ощупал себя, даже не зная, какие именно травмы ищу. Ни следа от ссадин и ушибов, которые должны были остаться на мне. Я был цел, голова кружилась от нахлынувших эмоций и адреналина, тело болело, а лоб все еще пылал болезненным жаром. На мне были чистое белье и пижама, но под ногтями я нашел грязь. Эта находка и воспоминания о пережитом сне - пусть это все-таки будет сон - наполнили мою душу ужасом.
А что если то, что я видел, правда? Вопросы и тайны, что мучили мой воспаленный опиумом разум, нашли свои ответы. Бессмертие Ивонны, тянущееся за пределы одной человеческой жизни, могло объяснить все. От таинственного богатства, до знаний настолько глубоких и обширных, что одной жизни не хватит на их изучение. Но разве может быть подлинным бессмертие, взятое из рук сил, берущих свое начало в пространствах, где жизни нет? Это бессмертие такая же насмешка над жизнью, как и тот рой искаженных чудовищ. Насколько нужно бояться смерти, чтобы принять жизнь, которая каждый год оборачивается предсмертными муками? Только если тот сон был правдой, то я сам стал… Только если…
Я не мог больше оставаться там. Ужас и нарастающее безумие гнали меня прочь. Превозмогая болезнь и слабость, я собрал свои вещи и сбежал. Ивонны не было дома, и я радовался этому, так как я боялся встретиться с ней, боялся объяснений, боялся, что она может подтвердить мои самые худшие опасения.
Я бежал подгоняемый страхом, который усилился еще больше после того, как за несколько дней я полностью оправился от терзавшего меня приступа. Я никогда не чувствовал себя лучше, и эта бодрость и живость, мучили меня сильнее, чем самые невыносимые боли, так как они превращали пережитый кошмар в реальность. С тех пор вся моя жизнь превратилась в попытку опровергнуть свое бессмертие.
Я не мог оставаться в городе, и потому поступил на службу в австрийскую армию. Где как не на войне можно встретить смерть и забыть о прошлом? Я вызывался на самые опасные участки, я был свидетелем всех последних воин и революций. Когда же моя страна не могла удовлетворить мою тягу к смерти, я отправлялся искать ее в чужих полках. Я кидался в бой с безрассудством, достойным героев и безумцев. В начале каждого боя я ждал, когда шальная пуля или вражий штык прервет мою жизнь, но за все время моей службы я не получил ни одного серьезного ранения. Будто чья-то рука и воля хранили меня.
Чем больше везло мне, тем отчаяннее я искал гибели. Заработав денег на войнах, я отправился путешествовать, зная, что далекие земли часто бывают неблагосклонны к иноземцам. Хотя возможно за горизонт меня толкали другие мотивы. Годы не сумели изгладить из моей памяти события того злополучного года. Каждый день я думал об Ивонне. Если то, что я видел, было лишь болезненным наваждением, то своей трусостью я погубил наше счастье. Я дважды предал и обманул ее любовь. Но если нет, тогда я могу представить себе стремительное течение бесконечности, в чьем потоке неразборчиво мелькают лица людей. Эта река протекает через одиночество, бескрайнее и нескончаемое, как сама вселенная. На что может пойти человек ради того, чтобы не быть одному?
Сомнения до сих пор терзают мою душу. Все эти трофеи на стенах и полках – это доказательство моей жизни и неустанных попыток найти след Ивонны и доказать, что все мои страхи не имеют под собой основания.
Я боюсь бесконечности, боюсь, что моя жизнь будет стремиться к смерти, то так и не сможет ее достигнуть. Вечность не предназначена для человека, в ее темном нутре нет ничего, что могло бы принести ему счастья. Меня утешают мои морщины – верный признак, того что, должно быть, я все-таки смертен. Но я уже устал ждать той старухи, которая тщилась забрать меня еще в младенчестве.»

Последняя часть рассказа заняла у мистера Лаидена больше времени, чем обычно. Когда он закончил, стояла глубокая ночь. Отгороженный от внешнего мира плотными шторами, я не заметил, как с небес на город спустились сумерки и окутали его ночной мглой. Я сидел неподвижно и не смел вымолвить и слова, боясь нарушить наступившую тишину. Притихшие маски и идолы тихо шептались на своих полках. У меня на языке вертелось множество вопросов, но вряд ли бы старик услышал меня тогда. Он тяжело дышал, пересохшие губы беззвучно шептали, а напряженный взгляд блеклых глаз был устремлен мимо меня в темноту. Казалось, что он никак не может вырываться из объятий воскресшего прошлого.
Мистер Лаиден рассказывал свои историю с искренностью и волнением, которое служат верными критериям ее подлинности. Порой его голос замирал, а глаза мутнели, из-за картин, встающих перед его внутренним взором. Бывали моменты, когда он с трудом мог продолжить свой рассказ, а голос подводил своего хозяина. Но все эти свидетельства искренности не могли до конца убедить меня тогда в правдивости всех фантастических и пугающих намеков его повести. Лишь случай заставил меня изменить свое отношение.
На следующий день после того, как мистер Лаиден закончил свой рассказ, он отослал меня, заявив что больше не нуждается в моей помощи. Шесть месяцев я ничего не слышал о нем, но его история не выходила из моей головы. Я пробовал найти дом на окраине Граца, в котором жила Ивонна, но за прошедшие десятилетия время уничтожило его и все следы таинственной аравийки. Даже в городском архиве не осталось ни одной записи о ней. Хотя там я нашел подтверждения извилистого жизненного пути мистера Лаидена. Исчерпав все средства поиска я стал терять интерес к этой истории, так как ни одна нить, ведущая по лабиринту прошлого, не привела меня к событиям, которые прежде всего интересовали меня. Я уже стал забывать о странном старике, когда меня достигла весть о его смерти.
Доктор Келлер и я освидетельствовали смерть мистера Лаидена. Причиной смерти стал сердечный приступ, настигший его внезапно. Смерть была милосердна к нему, на его лице не отразилась гримаса предсмертной боли. Напротив, его мертвенно-бледное лицо выражало умиротворение и даже счастье. Все в мрачной квартире преобразилось со смертью ее хозяина. Странно и неестественно было видеть посеревшие от времени и пыли обои, картины и мебель, освещенные не тусклым светом лампы, а яркими лучами солнца. Шторы были раскрыты, а все окна распахнуты настежь, несмотря на все еще держащийся в марте холод. Ворвавшийся в комнату свет распугал всех живших в масках и идолах призраков, а без них они превратились в безобидные сувениры. Никто из присутствующих уже не ощущал той гнетущей атмосферы напряженного ожидания, которой была пропитана квартира во время жизни мистера Лаидена.
Все больше убеждался я в нереальности услышанной мной истории. В окружении мрачной обстановки комнаты, она черпала силы в голосе Лаидена и его собственной вере в описываемые события. Она заставляла если не поверить в нее, то хотя бы усомниться в достоверности окружающего тебя привычного мира, в котором нет места застывшему на краю смертельной бездны бессмертию и силам, потусторонним и неведомым.
Их существование отрицают наука, общественное мнение и опыт каждого человека. Наш мир с каждым днем становится все меньше и теснее. Расстояния сокращаются с помощью опутывающих землю электрических проводов и неустанной работе машинных двигателей. На лице земли все меньше остается уголков, которые не были бы описаны и задокументированы человеком. Сегодня любая странность моментально отражается печатным словом в газетных заголовках. Даже темные глубины океана скоро откроют все свои тайны. Современный мир просто не оставляет места для неведомого. Тем более столь огромного и ужасного.
Но, тем не менее… что-то в человеческом разуме не позволяет просто отбросить все сомнения. Какая-то генетическая память, оставшаяся у нас от наших древних предков, знания, пропахшие кровью и страхом, миф, переплетенный с истинной – все это не дает забыть нам темное прошлое, ужасные тени и злое рычание, доносящееся из темноты. И потому, когда мы сталкиваемся с отзвуками этих знаний, они привлекают нас, заставляя вглядываться в них и с сомнением спрашивать себя - правда ли это?
Я так и не смог заставить себя забыть историю мистера Лаидена. Я верю, что за покровом болезненного воображения и бреда, навеянного страхом, должна скрываться истина. Пусть даже та, которую не может принять обычное общество. Истина. Разве не в ее поиске заключается долг ученого и любого человека? А потому как я могу упустить даже этот призрачный шанс, сулящий новые знания или, возможно даже, новое будущее для человечества?
В университете нас учили верить лишь доводам разума и собственному опыту. Мой разум отрицается существование магии, бессмертия и безумных богов, но мой опыт… Там на похоронах мистера Лаидена, под сенью тенистых аллей, в окружении мрачных надгробий и крестов, я стоял в толпе незнакомых людей, пришедших на церемонию. Среди восковых лиц, на которых скорбь была лишь маской, я увидел живое лицо и горящие глаза. Черная вуаль заслоняла ее лицо, но я сумел увидеть смуглую гладкую кожу, очертания гордого профиля и взгляд глубокий и холодный, как ледяная бездна. Я перехватил этот взгляд, устремленный на свежую могилу, и прочел в нем не скорбь или смятение перед лицом смерти, а ярость и гнев.
Я не верю в совпадения, а значит, я видел Ивонну, чей облик не изменился за семь десятков лет. Я не верю суеверному страху, рождающему чудищ и заклинания, я доверяю только своим глазам и опыту, а значит, в ее руках заключен секрет вечной жизни. Одиночество – тяжело бремя, и мне кажется, что она не прогонит меня. Потому мне нужно только набраться смелости, отбросить все предрассудки и страхи, которые влачил за собой мистер Лаиден, и постучаться в ее дверь. Меня подталкивает к этому мой долг перед обществом и желание развенчать всех чудовищ, смущающих современный разум. Но меня останавливает лишь малодушная и предательская мысль, что монстры все-таки могут существовать.

[Altavista]

Здорово, люди)
Без текста она мне виделась иначе, это точно. Я еще все думала "почему "осень"?" Теперь ясно.

Рассказ завораживает)
Объемный очень. Предложения - как тропинки в том самом парке-лесу, и хочется пройтись по ним не спеша, хотя я часто читаю так, что мне хочется побыстрее заглянуть в конец. Но это не значит, что он не интригует, еще как интригует, просто сам ритм повествования настраивает на, хм, неспешное, размеренное осознание = )
Описание атмосферы и дома, и сада - пробирающие, осязаемые очень. Столько деталей, штришков, здорово)

И, будто эхо моих мыслей, откуда-то из темноты появилось бледное пятно. Девушка в белом платье приближалась ко мне из глубины сада. Что-то в ней заворожило меня. Даже не видя ее лица, я не мог оторвать взгляда. Ее походка, силуэт, наклон головы, и то, как она положила тонкие руки на ручку зонтика, превращало ее в призрак, бродящий между молчаливых кленов и тополей. Теплый свет фонарей будто не касался ее, и сумерки накладывали на лицо свои мягкие тени, скрывая его от любопытных глаз. Она казалась такой ирреальной, что колючие порывы ветра не смели прикоснуться к ней и не колыхали подол ее платья. Погруженная в свои мысли, она не замечала даже ночного холода, точно ей он был уже не страшен. Я двинулся навстречу хрупкому, болезненному наваждению, представшему предо мной из мрачных и таинственных книг моего детства. Но подобно героям тех книг, я не смог догнать мой призрак. Она растворилась во мраке между черных стволов, стоило ей только свернуть с главной аллеи.

Я прямо представила. Зацепило)

От концовки мне стало немного не по себе) Ибо, действительно, неправильное это отношение к смерти, тут я на стороне Лаидена.

Молодцы вы. Правда, чудесная работа - с обеих сторон.
Осень ваша... ух)

З.Ы. Очень-очень нравится второе фото, которое как бы первое после описание куклы. Что висит на веточках, кстати? = )

[Girhasha]

Спасибо. Рад что понравилось. Большую часть рассказа я мучал в неволе корабельного трюма)
На веточках, как я понимаю куски нат. шелка. Тряпочки.

Des

[Altavista]

Большую часть рассказа я мучал в неволе корабельного трюма)

Если этот факт пытался подпортить дело - у него не вышло = )
Тебе спасибо, с удовольствием читала.

[*Ривер*]

Какой стиль, прямо завораживает!

[Girhasha]

Хэлле, спасибо!) Приятно слышать

[Wardia]

Я не устаю поражаться прогрессу Макса. Мне кажется, что каждый год меняет его стиль так, как мог бы изменить стиль другого человека лет за пять. Определённо растёт описательная часть, всё больше и больше крюков цепляют рассказ и реальность. Макс больше не отрывается от деталей, пытаясь представить сюжетную нить в том хаосе мыслей, в каком обычно рождается вымышленный образ, он научился подчинять своей воле мысли, плетя из них гладкое полотно повествования. Сюжет, детали окружения, характер персонажей - всё это находится в удивительной гармонии, раскрывая один другое. Литературные приёмы стали сложнее, а оттого - более увлекательными и мягкими, постепенно обрисовывающими суть. При чтении не испытываешь сложности, автору удаётся вести тебя по тропе рассказа мягко и непринуждённо, и в то же самое время ты настолько поглощён происходящими в рассказе событиями, что чувствуешь себя их частью. Рассказ от первого лица - определённо близок Максу и лучше всего ему удаётся. Вообще приближенная к исторической декорация рассказа на удивление хорошо сочетается и с обновлённым словарным запасом и с подмеченными и самостоятельно выстроенными повествовательными приёмами.
Ивонна удивительна, как удивителен и её вызов смерти. Прекрасно противопоставлены характеры главных персонажей, их изящное соперничество для меня - главная жемчужина рассказа. Я знаю, кому в этой истории больше сочувствую, но понимаю и вызов другого.

В целом, это просто прекрасно. А главное - заставляет задуматься.

[Girhasha]

Спасибо за комментарий

Мне кажется никто самой Ивонне не сочувствует. А вон она как одиноко к листику тянется.

Макс.

[Wardia]

А таки почему прекрасной женщине глаза завязали?

[Girhasha]

Мне так захотелось
Я хотела чтобы она была более обезличенной. Изначально я думала, что ей волосы будут лицо закрывать и по задумке глаза не должны были быть видны. Но потом парик высказал свое мнение, и я решила завязать глаза.

[Wardia]

Не боисся, что она взглядом дырку в повязке прожжёт?)))

[Girhasha]

Ну пытливый обладатель может снять повязку - глаза там есть) Но ей больше идет с повязкой.

[Гость]

Паш, это Ирэна, не могу найти твой телефон, на следующей неделе курс по цветам открывается, если интересно - отзовись!=)

[Girhasha]

Дык, я же написала ответное СМС. Сейчас еще напишу.