Denn du bist, was du isst.
Автор: Des-Azar
ПУСТЫРЬ
Я прожил всю свою жизнь в одной и той же квартире на окраине Линца. И последние шесть десятилетий ее окна выходили на безжизненный пустырь, за которым начинался густой лес, обрезанный справа течением Рейна. Теперь же место, на котором не росли травы и деревья, которое обходили звери и люди, бездумно разрыто, самонадеянно вскопано. Машины железными ртами вгрызаются и вычерпывают землю, погружаясь все глубже и глубже. Эта стройка, потревожившая проклятый пустырь, пугает и не дает мне покоя больше, чем причина, побудившая начать ее.
Один философ говорил мне, что все зло в мире исходит от людей. Все несчастья и несправедливости растут из людских пороков: злобы, жадности и глупости. Даже стихийные бедствия не так страшны, как человеческая ненависть. Ей нельзя найти объяснения ни в божественном провидении, ни в законах мироздания. Тогда я не вступил в спор, хотя знал свидетельства существования более страшных и жестоких сил, которые не подчиняются ни Господу, ни человеку, ни природе. Я старался не вспоминать историю, зародившую в моем сердце вечный ужас, который с тех пор всегда был со мной, как бы я не старался забыть его. Но теперь, когда за моими окнами гремит и грохочет, подобно адскому горну, исполинская стройка, а моя душа едва держится в дряхлом теле старика, я постараюсь найти в себе силы рассказать то, что я пытался спрятать в самых дальних уголках своей памяти.я постараюсь найти в себе силы рассказать то, что я пытался спрятать в самых дальних уголках своей памяти.
Раньше на месте пустыря, огромной высохшей проплешиной зиявшей на ладном ковре природы, находился дом семейства Вердмат. Это была старая фермерская постройка, которую догнал и втянул в себя растущий город. Ее жильцы еще несколько поколений назад забросили фермерское дело, которое, несмотря на обширные плодородные земли, приносило им одни убытки – урожай, даже в самые благостные годы, всегда вырастал чахлый и мелкий, а животные часто дохли, то от болезней, то из-за несчастных случаев. В конце концов, когда город подступил к самым границам фермы, хозяева с радостью продали муниципалитету свою землю, рассчитывая, что скоро их дом окажется внутри активной городской жизни. Но свой рост Линц завершил как раз у порога разорившейся фермы. Ровный ряд домов безучастно смотрел на одинокое строение, так и оставшееся на другой стороне дороги, обозначающей границу города. Выброшенный на окраину городской жизни род постепенно приходил в упадок. На первом этаже они открыли лавку, в которой продавали антиквариат и причудливые вещички, которые один из предков привез откуда-то из-за восточной границы во времена войны с Францией. Но торговля шла плохо, и вещи старели, покрывались пылью, лак и краска трескались, а древесину точил жук.
Многие факты из этой семейной истории я узнал от Сабины Вердмат, которая была последней владелицей этого несчастного родового гнезда. Другие же фрагменты картины мне пришлось искать в городских архивах, преодолевая нежелание, порой перерастающее в предубеждение, служащих касаться темы того загадочного и даже мистического места.
Когда я столкнулся с домом Вердмат, я только вернулся в родной город, закончив обучение на медицинском факультете Венского университета. У меня не было ни связей, ни денег, ни работы, чтобы позволить себе другое жилище, кроме как на самой окраине в самом грязном и сыром доме улицы. Мое новое пристанище было весьма неброским и аскетичным: над кроватью нависал, словно крышка гроба, скошенный кровлей потолок, рядом с кроватью кое-как ютились письменный стол и простой табурет, а единственным источником света и свежего воздуха было маленькое круглое оконце, больше похожее на птичье дупло. За этим слуховым окошком, если привстать на цыпочки и перегнуться через стол, можно было увидеть маленький клочок зеленого поля, близкий изумрудный лес и одинокий, забытый всеми по ту сторону пыльной дороги, дом. Жестокое время облупило его краску, прорезало борозды в древесине и едва заметно завалило фасад, из-за чего все контуры и линии сдвинулись, образовав неправильные углы и ракурсы. Во всем его облике сквозило что-то неправильное и отталкивающее, но, кроме потрескавшейся и потускневшей краски, глаз не мог найти других признаков, вызывающих это беспокойство – столь незаметен был дефект постройки. Позже я обратил внимание, что все окна на улице, из которых был виден этот дом, всегда оставались занавешенными или закрытыми ставнями: вид старой фермы угнетал людей.
Но у меня не было ни штор, ни ставень, и неестественный наклон фасада и окон дома меня не смущал. Еще в студенчестве меня привлекало все странное и потустороннее. В Вене я проводил много времени в университетской библиотеке, разыскивая на пыльных полках фолианты не только по медицине, но и мистике. Впоследствии, уже в Линце, когда я стал подрабатывать подмастерьем у одного доктора, в свободное от вызовов время переписывая на дому карты болезней, я прерывал свою работу и вглядывался в мрачный силуэт дома, давая отдых глазам и пальцам. Так же мои склонности к мистическому порой приводили меня в антикварную лавку Вердмат, где я вертел в руках и разглядывал странные украшения, статуэтки и книги, определить происхождение которых не хватало моих познаний. Единственное, что я мог – это предположить, что эти причудливые вещицы создали где-то среди песков и жара южных стран. В них изощренно переплетались элементы Египта, Африки и Сирии, но сказать наверняка я не мог. Старая хозяйка лавки не могла удовлетворить моего любопытства, ее старческая память уже позабыла время, когда ее дед привез все это. Она лишь улыбалась и трясла высушенной головой на тонкой шее, повторяя бессвязные фразы, которые она обычно рассыпала перед редкими покупателями.
Наверное, мой интерес к странному дому так и остался бы праздным любопытством и я никогда не узнал бы страшной тайны, скрывающейся в его стенах, если бы однажды со старой дамой не случился несчастный случай. Слабое тело не справилось с подъемом по крутой лестнице – старуха упала, и ее схватил паралич. Она не умерла только потому, что прохожий, один из тех вечно бедных поэтов, что бродят по обветшалым окраинам в поисках мрачного вдохновения, услышал вскрик.
Когда вызвали врача, на вызов прибыли мой патрон и я. Но мы были беспомощны – медицина не может бороться ни с судьбой, ни со старостью. Одна из ступенек лестницы прогнила настолько, что надломилась под ногой женщины, а падение на груду хлама, стоящего внизу, повредило позвоночник. Единственное, что мы могли сделать – назначить настойку опия для снятия боли и попытаться отыскать родственников для ухода за несчастной. К счастью, на нашу телеграмму откликнулась внучатая племянница из Вены, и я стал ухаживать за старухой в течение тех нескольких дней, которые требовались девушке, чтобы завершить дела в университете и приехать в Линц.
Я заходил к старухе только утром и вечером, так как в остальное время она пребывала во сне или дреме, вызванной настойкой. Когда же опий разжимал свои объятия, старуха обычно была не в себе: она вращала глазами, кривила рот и шептала странные фразы. Паралич не только не давал старухе двигаться, но и мешал говорить. Слова вылетали из ее сморщенного рта вместе со слабым дыханием. Мне приходилось наклоняться, вдыхая тяжелый старческий запах, и подставлять ухо к сухим губам, чтобы расслышать хоть что-то. Многие слова ее не имели смысла: она говорила о древних городах, что теперь скрыты землей, о зовущих ее голосах, и о звездной музыке. Другие же ее фразы я не понимал вовсе. Гортанный, изобилующий гласными, рваный язык, которым она пользовалась, не походил не на один из наречий Европы. Иногда, когда разум возвращался к ней, она замирала, ее тусклый взгляд цеплялся за меня, и она просила поиграть для нее на шарманке, которую я обнаружил в чулане антикварной лавки.
Это была старинная вещь. Наверное, она попала в этот дом вместе со всеми другими восточными диковинами, но на вид она была куда более древней и дорогой. На позеленевших от времени гранях небольшого медного куба были выгравированы причудливые картины, которые могли родиться только в сознании настоящего безумца. Ломаные, острые линии переплетались с тонкими, текучими штрихами, образуя неземные пейзажи, чья перспектива и содержание могли выбить почву из-под ног у любого человека – если долго вглядываться в те картины, казалось, что оставленные в металле линии начинали двигаться, а неземные пейзажи оживали. Но не только внешний вид этой шарманки вызвал во мне беспокойство и страх. Извлекаемая из нее музыка также была пронизана настоящим безумием. На самом деле назвать те звуки музыкой не поворачивался язык – это был беспорядочный набор нот, льющийся из нутра куба визгливым, бесформенным потоком. Но когда я крутил ручку шарманки, старуха успокаивалась и даже наслаждалась этой действующей на нервы мешаниной. Но что было еще удивительней, дом будто тоже отзывался на жуткие звуки. Обычная атмосфера упадка и старости растворялась в их пронзительном звучании, но вместо нее комнаты наполнялись тихими шорохами и скрипами, точно в пустующих помещениях прятались тайные почитатели этой странной мелодии.
Совокупность всех этих пугающих странностей заставили меня заранее проникнуться сочувствием к судьбе девушки, которая пожертвовала жизнью и учебой в Вене ради ухода за безумной старухой в доме, который, как поговаривали местные жители, был проклят. Мне представлялось, что женский разум, более склонный к восприятию дурных предзнаменований и гнетущей атмосферы дома, быстро пропитается его ветхой скорбью. И даже если девушка пробудет в доме всего несколько месяцев, это может оставить на ней серьезный отпечаток. Преисполненный состраданием за чужую судьбу, я приготовился встречать Сабину Вердмат. Мои возможности были ничтожны, но я дал себе слово, что помогу ей, чем только смогу. Когда же я увидел и познакомился с ней, мое желание только возросло.
Весь облик этой девушки напоминал о хрупкости и утонченности. Когда она вышла из экипажа, одетая в простое дорожное платье, у нее в руках была лишь небольшая сумка с вещами и черный футляр для флейты, но даже такая ноша казалась чересчур тяжелой для ее тонких и нежных рук. Ее молочного цвета кожа напоминала мрамор с тончайшими прожилками бледных вен. Светлые, почти белые, волосы ниспадали до самых лопаток чистым блестящим на свету потоком. Они обрамляли изящный овал лица. Розовые лепестки губ, словно пугливые бабочки, готовы были сорваться и сложиться в скромную и стеснительную улыбку. В наш век распущенности она напоминала своим видом воплощенную добродетель.
Я пригласил Сабину в дом и рассказал о постигшем ее двоюродную бабку несчастье. Оказалось, что девушка никогда раньше не была в Линце и даже не знала о том, что здесь живут ее родственники. Эта линия Вердмат переехала в Вену два поколения назад и всеми силами старалась обрубить все нити, связывающие ее с домом в Линце. Сабине рассказывали о ее предках, о постигших их неудачах, но все семейные рассказы утверждали, что в Линце не осталось ни родственников, ни имущества принадлежащего фамилии.
- Наверное, это могло быть вызвано старой семейной ссорой, которая и повлекла за собой раскол. – Робко предположила она. – Но все равно я очень рада, что вся наша немногочисленная семья теперь снова в сборе. Меня с Веной не связывает ничего, кроме обучения в Королевской Академии Музыки, но это может и подождать.
Я передал и объяснил Сабине рекомендации по уходу за больной, и был в очередной раз поражен ее открытостью и искренностью. Несмотря на мои предупреждения о мутном разуме бабки, девушка лишь смущенно улыбалась, благодарила меня за заботу и обещала, что справится. Среди посеревшего от времени хлама и стен она казалась белоснежным ангелом. Уходя, я заверил, что она может обращаться за моей помощью в любое время дня и ночи.
Следующие недели я был очень занят на работе, днем разъезжая от больного к больному вместе с доктором, а ночью при дрожащем свете свечи переписывая в своей тесной коморке истории болезней. Лишь пару раз я встречал девушку на улице перед ее домом, и каждый раз она заверяла, что она и ее бабка чувствуют себя хорошо и ни в чем не нуждаются. К сожалению, у меня не было времени справиться о ее делах подробнее, но вскоре я перестал об этом думать, решив, что мои опасения оказались напрасны.
Наверное, мы сами создаем свою судьбу, наши решения и поступки ткут перед нами дорогу нашей жизни. И если бы я мог выбросить тогда из головы мистическую загадку дома Вердмат, моя судьба могла сложиться по-другому. Я не стал бы добровольным надзирателем над проклятым пустырем, не способным порвать невидимую нить с этим местом, изо дня в день проверяя, не вернулись ли демоны ужаса, которых я когда-то увидел там.
Во время краткосрочных перерывов своих ночных занятий я продолжал смотреть в маленькое слуховое окно, выходящее на старую ферму. Эти наблюдения для меня стали своего рода ритуалом. А неделя, проведенная у ложа парализованной старухи, и страх, проползший в мою душу вместе с ломаными звуками шарманки, с новой силой стали притягивать мой взгляд и мысли к мрачному строению.
Я часто думал о том, как столь хрупкая и невинная девушка, какой была Сабина, смогла договориться и сжиться с такой гнетущей атмосферой, которая утяжелялась нежеланием местных жителей знаться с родом Вердмат. Наверное, ее чистое сердце просто не видело всего упадка, что царил вокруг нее. При нашей первой встрече она говорила мне, что будет продолжать заниматься музыкой, чтобы не потерять навыков игры во время своего вынужденного академического отпуска. И я представлял себе, как звучит между пыльных стен и полок прекрасная мелодия флейты, столь непохожая на рваные звуки медной шарманки.
И однажды мои фантазии нашли подтверждение в действительности.
Свеча на моем столе почти догорела и я не чувствовал в себе больше сил, чтобы продолжать работу, потому я поднялся и бросил привычный взгляд на дом Вердмат. К моему удивлению, он не был погружен в ночную тьму – в одном из окон трепыхались несколько огоньков. В их неясном, изменчивом свете я увидел тонкий силуэт. Легкой тенью, он осторожно двигался через комнату, в его руках блестела флейта. Я напряг весь свой слух, пытаясь уловить звуки игры в громогласном безмолвии ночи, но так ничего и не услышал. В следующие ночи концерты повторялись вновь, и я с упоением наблюдал за беззвучной игрой бледного призрака в обрамление покосившихся окон.
Однажды к свету свечей добавилось сияние полной луны, и я смог увидеть, как Сабина медленно и грациозно кружится по комнате, а ее тонкие, чуткие пальцы порхают по длинному телу флейты, такому же изящному и белоснежному, как и она сама. Девушка была одета лишь в ночную рубашку, которая словно воздушное облако, то облегало, то скрывало ее хрупкую фигуру. И хотя подглядывать ночью за девушками занятие недостойное молодого человека, я должен признаться, что более прекрасной картины я не видел никогда в жизни. Я все еще не слышал звуков флейты, но во мне крепла уверенность, что они соответствуют красоте увиденного мной. Я был пленен и очарован столь волшебным видением. Мне чудилось, что девушка и флейта составляют единое целое – так мягко она двигалась, и так естественно лунный свет сверкал на металлических частях флейты и путался в светлых волосах Сабины. Даже сумрачный гигант старого дома не мешал этому завораживающего действию: казалось, танец белой дриады усыпил и подчинил его. Видение закончилось внезапным порывом ветра, который распахнул окно и задул свечи, точно чья-то властная рука затушила их, чтобы не позволить подглядывать за зрелищем, не предназначавшимся для чужих глаз.
На следующий день после работы я нанес визит дому Вердмат. Старухе стало хуже. Ее редкие седые волосы разметались по подушке, узловатые пергаментные руки безвольно лежали вдоль тела, казалось, что даже тяжесть одеяла мешала ее дыханию. Боли мучили ее все сильнее, и мне пришлось рекомендовать Сабине увеличить дозу опия. Уже внизу, когда мы спустились из скорбной спальни, я спросил у девушки, не нуждается ли она в деньгах. В этом городе у нее не было ни друзей, ни работы, а лавка старухи уже много лет почти не приносила денег, после же несчастного случая магазин пришлось и вовсе закрыть.
Ее щеки запылали румянцем, особенно заметным на ее мраморной коже, но преодолевая робость она ответила, что у ее двоюродной бабки были спрятаны сбережения, которых хватит до тех пор, пока она сама не приведет в порядок и не откроет антикварную лавку.
В последующие дни я часто заходил к ней: чтобы проверить состояние больной женщины и помочь разбирать чердак и чуланы, полные старинного барахла. До позднего вечера мы перебирали и выбрасывали безнадежно испорченные временем и сыростью вещи. Во время этих уборок Сабина рассказывала мне о своей жизни в Вене, о учебе и о семейных преданиях. Мне показалось, что время, проведенное в Линце при ее больной родственнице, изменили ее характер: из него исчезла застенчивость, но появилась толика самоуверенности, деловой твердости и какой-то таинственности. Однажды она даже проговорилась о том, что она не собирается возвращаться в Вену. Обучение она сможет закончить самостоятельно, тем более, что там ее не ценили ни преподаватели, ни концертмейстер небольшого оркестра, где она подрабатывала в свободное от учебы время. Еще в столице Сабина писала музыку и экспериментировала со стилями, но никто не хотел слушать ее произведений. Она говорила, что ей нравится этот старый дом, и она собирается отремонтировать и привести его в порядок. На мое замечание о том, что для серьезного ремонта потребуются немалые деньги, которые лавка не сможет дать и за пять лет, Сабина лишь улыбнулась и сказала, что знает способ, как заставить старые вещи приносить деньги.
Иногда Сабина играла для меня на флейте свои сочинения. Признаться, я никогда не был большим ценителем музыки, но игра девушки не походила ни на что, что мне доводилось слышать прежде. Звук был не просто живой, он уносил разум за пределы обыденности. В ее репертуаре были и быстрые мелодии, из чьих звуков в воображении ткался лес, солнце, щебетание птиц и быстрое мельтешение мышей в поле; и медленные грустные произведения, которые капали, словно осенний дождь и осыпались, как желто-багровая листва. Сабина воспевала природу, человека и разум. Но во всех ее прекрасных сочинениях было некое несовершенство, небольшой изъян, вероятно вызванный неопытностью. Он-то, наверняка, и раздражал слух столичных музыкантов, учителей и композиторов.
Наверное, не нужно говорить, что я получал большое удовольствие от этих визитов и всеми способами пытался навещать Сабину чаще. Но моему желанию мешала работа, день ото дня я работал все больше и напряженнее. Меня подстегивало не только самолюбивое чувство, присущее каждому молодому человеку, которое требует от него добиваться самостоятельности, денег и положения в обществе, но и желание произвести впечатление на Сабину, удивить ее чем-нибудь, вырвать на время из объятий мрачного семейного гнезда.
Пока я зарабатывал на эту мечту деньги, к своему стыду, я не мог прекратить наблюдать за завораживающими меня ночными концертами в пустующей комнате. Я замечал, что ее полуночный танец изменился подобно ее характеру, стал быстрее и раскованнее. С утра же я слышал разговоры соседей о сборищах призраков, для которых играет ведьма на старой ферме. И хотя мне не следовало бы расточать свои порывы перед людьми, для которых понятие чести слишком далеко, я все равно вступался за честь девушки. Обычно разговоры тут же смолкали, и лишь краем уха я услышал слова «одержимость», «марионетка».
Я пытался выбросить подобные случаи из головы, считая, что обычный народ слишком глуп и суеверен. Кто уж и мог быть ведьмой, так это старая двоюродная бабка Сабины Вердмат. Но в последнее время она уже даже не разговаривала, почти все время находясь на грани дурманного сна.
Озлобленность толпы по отношению к семейству Вердмат продолжала расти с каждой ночью, но я мог лишь намекнуть Сабине о причине их негодования. Мне не хотелось признаваться, что я сам наблюдал за ее ночными танцами. Новым поводом для пересудов стало открытие обновленной антикварной лавки. Далекие от суеверий – или напротив, находившие особый шарм в мрачноватых, овеянных легендами, реликвиях старины – представители городской знати приняли лавку Вердмат, как новый предмет скоротечной моды. Богато украшенные кареты то и дело останавливались у порога старого дома, привлекая к себе внимание завистливых соседей.
Напряжение усиливалось, и я не знаю, чем бы закончилась эта история, если бы не один, как мне тогда казалось, счастливый случай. О, если бы он только минул меня, моя душа, возможно, не терзалась бы сейчас этой исповедью.
Однажды поздним вечером в мою невзрачную комнату постучала Сабина. Девушка была чем-то взволнована, кровь прильнула к ее щекам, от чего по всему лицу стали проступать лихорадочные пятна. Я усадил ее на стул, отодвинул письменные принадлежности и медицинские карты и принес ей воды. После небольшой паузы Сабина рассказала мне, что из Вены ей пришла телеграмма, в которой сообщается о некоторых неулаженных в Академии делах. Речь шла о деньгах, которые она должна была учебному учреждению. Необходимо было ехать в столицу, чтобы расплатиться с долгом, пока его сумма не выросла еще больше. Мне показалось, что с учетом начавшей приносить немалый доход лавки, беспокоиться о такой мелочи не стоит, деньги можно передать и почтой. Но девушка настаивала на том, что эти дела требует ее личного присутствия, и что она должна уехать. Переживания душили ее, и я видел, что она близка к нервному обмороку, потому я заверил ее в своей преданности и готовности помочь всем, что в моих силах. Сабина попросила меня сопровождать ее в предстоящей поездке, так как в Линце у нее не было других близких знакомых. Еще она просила найти человека, который смог бы ухаживать за ее двоюродной бабкой во время ее отсутствия.
Конечно, я согласился, искренне полагая, что время вне угрюмого дома пойдет на пользу ее здоровью. Найти сиделку для больной было не сложно, тем более, что Сабина предлагала щедрую плату. Так как других препятствий больше не оставалось, уже на следующий день мы отправились в путь. И хотя стремительность и таинственность этой поездки вызывали во мне беспокойство, в душе я все же был счастлив возможности провести время наедине с Сабиной.
Путь до столицы можно было одолеть и за сутки. Но на дворе была поздняя осень, и, хотя деревья еще носили свою листву, а скот пасся на зеленых пастбищах, часто шли дожди, и ночью бывали заморозки, превращающие недавние лужи в скользкие катки. Потому в конце первого дня путешествия, когда дорогу заволокло холодным плотным туманом, наш экипаж не продолжил свой путь, а остановился в одном из придорожных постоялых дворов. Ночь была темная, из-за тяжелых облаков и тумана не было видно ни звезд, ни скудного света убывающей луны. Только опытный извозчик мог позволить себе продолжать путь в такую погоду, а потому мест в таверне почти не было. Мне только чудом удалось добыть для нас две комнаты, хотя вторая и была всего лишь переделанной под спальню кладовкой, непосредственно примыкавшей к первой комнате. Я уступил более просторное и чистое помещение своей спутнице, а сам устроился в коморке, которая, впрочем, размером не сильно отличалась от моей постоянной квартиры.
Вечером Сабина осторожно постучалась в мою комнату и пожаловалась, что плохо себя чувствует, и попросила осмотреть ее. Но я не обнаружил ничего кроме небольшой усталости вызванной дневным переездом.
Ночью меня разбудил негромкий шум и всхлипы, доносившиеся из соседней комнаты. Забыв обо всем, кроме собственных обязательств перед страдающей пациенткой, я постучался в дверь Сабины и, не получив ответа, вошел. В темноте комнаты я не сразу увидел, как измята кровать и скомкано одеяло. А посреди этого нагромождения бледным пятном, свернувшись, лежала Сабина. Подойдя ближе, я увидел, как во сне мечутся ее глаза, кривится, словно от боли, рот, а тонкие пальцы впиваются в ладони, оставляя на них темные отметины. Девушка тяжело дышала, ее открытый лоб покрывала испарина, а кожа казалось еще более белой и прозрачной, чем раньше. Я осторожно положил ей на лоб руку, но не почувствовал жара. В этот момент девушка тихо вскликнула и прошептала во сне: «Нужно идти! Они ждут, они одни…». Было ясно, что это не болезнь тела. Еще во время дневного переезда я заметил некую нервозность в поведении моей спутницы. Она кусала губы и мяла в руках платочек, и с каждой пройденной милей это состояние проявлялось все острей. Но на все мои участливые вопросы, днем Сабина отвечала, что просто не любит путешествовать, но ради меня постарается справиться с собой.
Укрыв девушку одеялом, я вернулся в свою комнату. Я не смог заснуть, в тишине ночи вслушиваясь в бормотание Сабины и терзаясь сомнениями: должен ли я ее тревожить, или это просто дурной сон, вызванный переездом и волнением за ухудшившееся здоровье родственницы. В конце концов, усталость победила меня, и я заснул беспокойным сном.
Когда же я проснулся, я вновь постучал в дверь соседней комнаты, но девушка не ответила мне. Позвав ее еще несколько раз, я вошел. В комнате никого не было. На кровати царил тот же беспорядок, свидетельствующий о тяжелой ночи спящего, но в шкафу не было ни саквояжа с одеждой, ни футляра с флейтой. Мою душу охватило дурное предчувствие, и я кинулся вниз. Хозяин постоялого двора сказал мне, что Сабина встала очень рано, расплатилась с ним по счетам, и приказала экипажу с самыми резвыми лошадьми везти ее обратно в Линц. Не помня себя, я бросился искать нашего извозчика. Уже через четверть часа мы мчались сквозь морозный воздух.
Меня душило волнение, а душу терзал страх. В событиях прошлого и окружении настоящего я видел дурные, пугающие предзнаменования ужасающего события. И хотя я не знал причин побега Сабины, я все равно чувствовал, как над ней витает злой рок. Проклиная себя за невнимательность и слепоту, я смотрел, как сквозь загустевший за ночь туман, проступают смутные очертания далеких гор, которые в народе называют ведьмиными, мрачным перстом они грозили небу. В молочном, тягучем мареве мне чудились чьи-то искаженные тени, трясущиеся, словно от беззвучного смеха. Края полей, что выхватывал из-под белого покрывала взгляд, были схвачены инеем. Трава тускло блестела своим ледяным панцирем, и весь мир был похож на холодный, безжизненный и бескрайний склеп.
Я торопил извозчика, суля ему свои последние деньги, но в Линц мы прибыли лишь на закате. Уже на подъезде к городу одна из лошадей подвернула ногу и, кинув кучеру кошелек, я бросился через переплетение переулков, прочь от заходящего багровеющего светила. Солнце разогнало туман над городом, но окна всех домов, что проносись мимо меня, были закрыты и безжизненны, будто люди попрятались по домам и отгородились от мира. Я пробежал пять кварталов и запыхался, но, даже тяжело дыша, я продолжал идти вперед, меня гнало нарастающее, давящее на грудь ужасное предчувствие. Сердце мое отчаянно колотилось, видя, как краснеет свет и удлиняется тень под моими ногами. Я не понимал, но чувствовал, что должен успеть до темноты, до того, как начнется полуночный танец белой дриады.
Когда я добрался до старого, покосившегося дома, солнце почти скрылось за горизонтом. Мрачное строение выглядело еще более зловещим и потусторонним, чем обычно. Заиндевевшая трава окружала его утонувший в земле фундамент, в то время как поле, согретое солнечным светом, уже освободилось от ледяных оков. Строение будто притягивало мрак и холод, даже от пологих лучей заката оно смогло загородиться плотной стеной стоящих напротив домов. Старая ферма еще больше накренилась и нависла над дорогой.
Я ворвался внутрь и тут же почувствовал плотную, напряженную атмосферу нетерпеливого ожидания, которой сквозь широкие поры усохшего пола и отклеившиеся обои сочился дом. Не было слышно ни звука, и эта колоссальная тишина пугала. Я вбежал по отчаянно и визгливо скрипящей лестнице, перепрыгнув через сломанную ступеньку, и вошел в спальню старухи.
Она была мертва. Это было видно с первого взгляда – слишком дико и неестественно она лежала в своей кровати. Худое тело ссохлось еще больше и теперь напоминало скелет, обтянутый кожей. Голова была свешена на бок, а выпученные белесые глаза безумно смотрели в темный коридор, точно их обладательница все еще ждала, что кто-то войдет в комнату. В своем последнем движении старуха смогла выбросить одну руку в попытке схватить медную шарманку, стоящую на тумбочке рядом с ней. Чтобы совершить этот превозмогающий силы рывок, ей пришлось перекрутиться и проползти на кровати несколько сантиметров. Наверное, факт, что парализованный человек был способен на такое, должен был меня поразить, но я не мог воспринимать реальность, в моих висках стучала кровь, а сердце то тяжело билось о ребра, то замирало от неосознанного, предрекающего нечто, страха.
Вдруг зазвучала музыка. Она пронзила воздух, как острие ножа, и томившаяся тишина в ответ зашумела миллиардами приглушенных до едва слышного шепота голосов. Дом вздрогнул и наполнился запахами, пряными и древними. Что-то ворвалось в старые стены, заполнило их… Нет, скорее оно пробудилось и поднялось на поверхность по сточным трубам. Я кинулся на звук, флейта играла в своей обычной комнате на другом конце коридора. Я рванул на себя дверь, но она была заперта. Пока я бился о нее, музыка нарастала. Я узнал в ней сочинения Сабины. В них все еще звучали лес, осень, ручьи и щебет птиц, но тот изъян, что я слышал раньше, с каждой нотой становился сильнее, как надвигающейся черная туча, он брал верх над гармонией, заполнял собой все, разрушая целостность композиции. Прекрасные мелодии разваливались на куски, а в образовавшихся трещинах уже можно было разглядеть бесформенную, неистовую музыку, подобие которой исторгала из себя медная шарманка.
Я прилагал все свои силы, но мне будто противостояло само здание. Ржавый замок заклинил, а прогнивший косяк трещал под моими ударами, но не поддавался. Я кричал и звал Сабину, но мой голос тонул в звучащей из-за двери музыке и многоголосом шелесте дома. Старая ферма вибрировала в такт ускоряющейся мелодии, которой вторили сотни барабанов, возможно, стучащих только в моих висках.
Наконец, дерево треснуло, и я влетел в комнату. Первое, за что зацепились мои глаза, был сияющий белизной в окружающем его мраке тонкий, призрачный силуэт Сабины. Закрыв глаза, девушка кружилась в самозабвенном, отрешенном от всего танце, изящном и прекрасном. За этим танцем я наблюдал по ночам, и в этот танец я влюбился. Вот только флейта, сопровождающая его, звучала не так прекрасно, как я представлял себе в своих грезах. Мелодия превратилась в какофонию звуков - монотонную, изрезанную, как колесо шестерни. Я даже не могу передать всего нечеловеческого уродства, звездной холодности и хаотичной изменчивости этой музыки, вряд ли в любом языке мира найдутся для этого подходящие эпитеты.
Я кричал, но Сабина не обращала на меня внимания, исполняя, словно околдованная, свой ужасный танец. Мой разум не мог поверить, что все это не дурной сон.
Но потом я взглянул себе под ноги. Посреди комнаты в полу зияла дыра - старые доски расступились, изогнулись, их, словно выдавили снизу наружу. Внутри этой пропасти что-то шевелилось и тускло мерцало в темном сумраке, вздрагивая в такт безумной музыке, а края дыры трепетали и стонали от напряжения. Оттуда веяло холодом - гораздо более леденящим, чем может быть в могиле. Музыка все ускорялась, превращаясь в вакханалию, а дом трещал, содрогаясь до самого своего основания. Я, как завороженный, вглядывался вниз бесконечно глубокой шахты, наполненной клубящимся мраком. На мгновение тьма развеялась, и я увидел то, что сверкало сквозь ее покров. Глубоко под землей я видел глубины космоса, горящие неземным светом, и крутящиеся в быстром, хаотичном хороводе звезды. Они метались среди черной бесконечности, полной безжизненного холода, мерцая, как рой потусторонних светлячков. И в глубине этого космического безумия проступали изменчивые черты, столь ужасные и исполинские, что человеческий разум не может охватить и вобрать их. В этой обреченной на провал попытке, он разрывается и навсегда окунается в безумие, подпитывающееся осознанием бесполезности и бессмысленности человеческой жизни. Я хотел закрыть глаза, отвернуться, убежать от растущего в глубине бездны хаоса, но я не мог... И вдруг тьма милостиво заволокла космический горизонт.
Я не помню, как мне удалось выбраться оттуда. В сознание я пришел только спустя несколько дней, когда на месте старой фермы осталась лишь грязная яма, глубиной не больше полуметра. Люди говорили, что фундамент дома треснул, и вся постройка посреди ночи рухнула, похоронив под собой последних наследников проклятого рода Вердмат. Но я думаю, что дом не выдержал напряжения последней ночи, когда силы, алчущие безумной музыки, уже не могли сдерживать себя.
Много лет на месте той фермы был пустырь, на нем не росло ничего, и все старались обходить его стороной. Но теперь, когда на улицах звучат громкие лозунги и каждый, увлеченный лидером, который дает им веру в собственную значимость, бьет себя в грудь и вздымает руку к небу, теперь новое время и новое поколение разрывает могилу прошлого. Много лет я был хранителем этого места и этой тайны, ютясь в тесной, сырой коморке и изо дня в день наблюдая за пустырем… Но никто не спросит моего мнения об этой стройке, как никто не спросил его о новой войне.
Человеческая жестокость и ненависть ужасна, но я не хочу даже вообразить, что может сотворить она, подкрепленная безумными силами, для которых человеческая жизнь лишь пылинка в бесконечном пространстве вселенной. Хорошо, что я не доживу до того момента, когда из металла с клеймом этого завода сделают первый танк.
Комментарии:
Комментарии:
Рассказ был написан Десом специально для нашего нового кукольного проекта, а конкретно - в качестве эскиза для куклы, над которой я сейчас работаю. Рассказ стилизован (на мой взгляд, очень успешно) под рассказы Г.Ф.Лавкрафта. Места, описанные в рассказе, вполне реальные (как вы уже догадались, многое в этом рассказе навеяно нашей поездкой по Австрии).
Город Линц в наши дни является административным центром федеральной земли Верхняя Австрия. В 1941 году здесь было основано металлургическое предприятие Eisenwerke Oberdonau, ставшее основным поставщиком стали для германской военной индустрии.
ПУСТЫРЬ
…Азатот, кто жадно жуёт в непостижимых, тёмных
покоях вне времени под глухую, сводящую с ума
жуткую дробь барабанов и тихие всхлипы проклятых флейт…
«The Dream-Quest of Unknown Kadath»
Г. Ф. Лавкрафт
покоях вне времени под глухую, сводящую с ума
жуткую дробь барабанов и тихие всхлипы проклятых флейт…
«The Dream-Quest of Unknown Kadath»
Г. Ф. Лавкрафт
Я прожил всю свою жизнь в одной и той же квартире на окраине Линца. И последние шесть десятилетий ее окна выходили на безжизненный пустырь, за которым начинался густой лес, обрезанный справа течением Рейна. Теперь же место, на котором не росли травы и деревья, которое обходили звери и люди, бездумно разрыто, самонадеянно вскопано. Машины железными ртами вгрызаются и вычерпывают землю, погружаясь все глубже и глубже. Эта стройка, потревожившая проклятый пустырь, пугает и не дает мне покоя больше, чем причина, побудившая начать ее.
Один философ говорил мне, что все зло в мире исходит от людей. Все несчастья и несправедливости растут из людских пороков: злобы, жадности и глупости. Даже стихийные бедствия не так страшны, как человеческая ненависть. Ей нельзя найти объяснения ни в божественном провидении, ни в законах мироздания. Тогда я не вступил в спор, хотя знал свидетельства существования более страшных и жестоких сил, которые не подчиняются ни Господу, ни человеку, ни природе. Я старался не вспоминать историю, зародившую в моем сердце вечный ужас, который с тех пор всегда был со мной, как бы я не старался забыть его. Но теперь, когда за моими окнами гремит и грохочет, подобно адскому горну, исполинская стройка, а моя душа едва держится в дряхлом теле старика, я постараюсь найти в себе силы рассказать то, что я пытался спрятать в самых дальних уголках своей памяти.я постараюсь найти в себе силы рассказать то, что я пытался спрятать в самых дальних уголках своей памяти.
Раньше на месте пустыря, огромной высохшей проплешиной зиявшей на ладном ковре природы, находился дом семейства Вердмат. Это была старая фермерская постройка, которую догнал и втянул в себя растущий город. Ее жильцы еще несколько поколений назад забросили фермерское дело, которое, несмотря на обширные плодородные земли, приносило им одни убытки – урожай, даже в самые благостные годы, всегда вырастал чахлый и мелкий, а животные часто дохли, то от болезней, то из-за несчастных случаев. В конце концов, когда город подступил к самым границам фермы, хозяева с радостью продали муниципалитету свою землю, рассчитывая, что скоро их дом окажется внутри активной городской жизни. Но свой рост Линц завершил как раз у порога разорившейся фермы. Ровный ряд домов безучастно смотрел на одинокое строение, так и оставшееся на другой стороне дороги, обозначающей границу города. Выброшенный на окраину городской жизни род постепенно приходил в упадок. На первом этаже они открыли лавку, в которой продавали антиквариат и причудливые вещички, которые один из предков привез откуда-то из-за восточной границы во времена войны с Францией. Но торговля шла плохо, и вещи старели, покрывались пылью, лак и краска трескались, а древесину точил жук.
Многие факты из этой семейной истории я узнал от Сабины Вердмат, которая была последней владелицей этого несчастного родового гнезда. Другие же фрагменты картины мне пришлось искать в городских архивах, преодолевая нежелание, порой перерастающее в предубеждение, служащих касаться темы того загадочного и даже мистического места.
Когда я столкнулся с домом Вердмат, я только вернулся в родной город, закончив обучение на медицинском факультете Венского университета. У меня не было ни связей, ни денег, ни работы, чтобы позволить себе другое жилище, кроме как на самой окраине в самом грязном и сыром доме улицы. Мое новое пристанище было весьма неброским и аскетичным: над кроватью нависал, словно крышка гроба, скошенный кровлей потолок, рядом с кроватью кое-как ютились письменный стол и простой табурет, а единственным источником света и свежего воздуха было маленькое круглое оконце, больше похожее на птичье дупло. За этим слуховым окошком, если привстать на цыпочки и перегнуться через стол, можно было увидеть маленький клочок зеленого поля, близкий изумрудный лес и одинокий, забытый всеми по ту сторону пыльной дороги, дом. Жестокое время облупило его краску, прорезало борозды в древесине и едва заметно завалило фасад, из-за чего все контуры и линии сдвинулись, образовав неправильные углы и ракурсы. Во всем его облике сквозило что-то неправильное и отталкивающее, но, кроме потрескавшейся и потускневшей краски, глаз не мог найти других признаков, вызывающих это беспокойство – столь незаметен был дефект постройки. Позже я обратил внимание, что все окна на улице, из которых был виден этот дом, всегда оставались занавешенными или закрытыми ставнями: вид старой фермы угнетал людей.
Но у меня не было ни штор, ни ставень, и неестественный наклон фасада и окон дома меня не смущал. Еще в студенчестве меня привлекало все странное и потустороннее. В Вене я проводил много времени в университетской библиотеке, разыскивая на пыльных полках фолианты не только по медицине, но и мистике. Впоследствии, уже в Линце, когда я стал подрабатывать подмастерьем у одного доктора, в свободное от вызовов время переписывая на дому карты болезней, я прерывал свою работу и вглядывался в мрачный силуэт дома, давая отдых глазам и пальцам. Так же мои склонности к мистическому порой приводили меня в антикварную лавку Вердмат, где я вертел в руках и разглядывал странные украшения, статуэтки и книги, определить происхождение которых не хватало моих познаний. Единственное, что я мог – это предположить, что эти причудливые вещицы создали где-то среди песков и жара южных стран. В них изощренно переплетались элементы Египта, Африки и Сирии, но сказать наверняка я не мог. Старая хозяйка лавки не могла удовлетворить моего любопытства, ее старческая память уже позабыла время, когда ее дед привез все это. Она лишь улыбалась и трясла высушенной головой на тонкой шее, повторяя бессвязные фразы, которые она обычно рассыпала перед редкими покупателями.
Наверное, мой интерес к странному дому так и остался бы праздным любопытством и я никогда не узнал бы страшной тайны, скрывающейся в его стенах, если бы однажды со старой дамой не случился несчастный случай. Слабое тело не справилось с подъемом по крутой лестнице – старуха упала, и ее схватил паралич. Она не умерла только потому, что прохожий, один из тех вечно бедных поэтов, что бродят по обветшалым окраинам в поисках мрачного вдохновения, услышал вскрик.
Когда вызвали врача, на вызов прибыли мой патрон и я. Но мы были беспомощны – медицина не может бороться ни с судьбой, ни со старостью. Одна из ступенек лестницы прогнила настолько, что надломилась под ногой женщины, а падение на груду хлама, стоящего внизу, повредило позвоночник. Единственное, что мы могли сделать – назначить настойку опия для снятия боли и попытаться отыскать родственников для ухода за несчастной. К счастью, на нашу телеграмму откликнулась внучатая племянница из Вены, и я стал ухаживать за старухой в течение тех нескольких дней, которые требовались девушке, чтобы завершить дела в университете и приехать в Линц.
Я заходил к старухе только утром и вечером, так как в остальное время она пребывала во сне или дреме, вызванной настойкой. Когда же опий разжимал свои объятия, старуха обычно была не в себе: она вращала глазами, кривила рот и шептала странные фразы. Паралич не только не давал старухе двигаться, но и мешал говорить. Слова вылетали из ее сморщенного рта вместе со слабым дыханием. Мне приходилось наклоняться, вдыхая тяжелый старческий запах, и подставлять ухо к сухим губам, чтобы расслышать хоть что-то. Многие слова ее не имели смысла: она говорила о древних городах, что теперь скрыты землей, о зовущих ее голосах, и о звездной музыке. Другие же ее фразы я не понимал вовсе. Гортанный, изобилующий гласными, рваный язык, которым она пользовалась, не походил не на один из наречий Европы. Иногда, когда разум возвращался к ней, она замирала, ее тусклый взгляд цеплялся за меня, и она просила поиграть для нее на шарманке, которую я обнаружил в чулане антикварной лавки.
Это была старинная вещь. Наверное, она попала в этот дом вместе со всеми другими восточными диковинами, но на вид она была куда более древней и дорогой. На позеленевших от времени гранях небольшого медного куба были выгравированы причудливые картины, которые могли родиться только в сознании настоящего безумца. Ломаные, острые линии переплетались с тонкими, текучими штрихами, образуя неземные пейзажи, чья перспектива и содержание могли выбить почву из-под ног у любого человека – если долго вглядываться в те картины, казалось, что оставленные в металле линии начинали двигаться, а неземные пейзажи оживали. Но не только внешний вид этой шарманки вызвал во мне беспокойство и страх. Извлекаемая из нее музыка также была пронизана настоящим безумием. На самом деле назвать те звуки музыкой не поворачивался язык – это был беспорядочный набор нот, льющийся из нутра куба визгливым, бесформенным потоком. Но когда я крутил ручку шарманки, старуха успокаивалась и даже наслаждалась этой действующей на нервы мешаниной. Но что было еще удивительней, дом будто тоже отзывался на жуткие звуки. Обычная атмосфера упадка и старости растворялась в их пронзительном звучании, но вместо нее комнаты наполнялись тихими шорохами и скрипами, точно в пустующих помещениях прятались тайные почитатели этой странной мелодии.
Совокупность всех этих пугающих странностей заставили меня заранее проникнуться сочувствием к судьбе девушки, которая пожертвовала жизнью и учебой в Вене ради ухода за безумной старухой в доме, который, как поговаривали местные жители, был проклят. Мне представлялось, что женский разум, более склонный к восприятию дурных предзнаменований и гнетущей атмосферы дома, быстро пропитается его ветхой скорбью. И даже если девушка пробудет в доме всего несколько месяцев, это может оставить на ней серьезный отпечаток. Преисполненный состраданием за чужую судьбу, я приготовился встречать Сабину Вердмат. Мои возможности были ничтожны, но я дал себе слово, что помогу ей, чем только смогу. Когда же я увидел и познакомился с ней, мое желание только возросло.
Весь облик этой девушки напоминал о хрупкости и утонченности. Когда она вышла из экипажа, одетая в простое дорожное платье, у нее в руках была лишь небольшая сумка с вещами и черный футляр для флейты, но даже такая ноша казалась чересчур тяжелой для ее тонких и нежных рук. Ее молочного цвета кожа напоминала мрамор с тончайшими прожилками бледных вен. Светлые, почти белые, волосы ниспадали до самых лопаток чистым блестящим на свету потоком. Они обрамляли изящный овал лица. Розовые лепестки губ, словно пугливые бабочки, готовы были сорваться и сложиться в скромную и стеснительную улыбку. В наш век распущенности она напоминала своим видом воплощенную добродетель.
Я пригласил Сабину в дом и рассказал о постигшем ее двоюродную бабку несчастье. Оказалось, что девушка никогда раньше не была в Линце и даже не знала о том, что здесь живут ее родственники. Эта линия Вердмат переехала в Вену два поколения назад и всеми силами старалась обрубить все нити, связывающие ее с домом в Линце. Сабине рассказывали о ее предках, о постигших их неудачах, но все семейные рассказы утверждали, что в Линце не осталось ни родственников, ни имущества принадлежащего фамилии.
- Наверное, это могло быть вызвано старой семейной ссорой, которая и повлекла за собой раскол. – Робко предположила она. – Но все равно я очень рада, что вся наша немногочисленная семья теперь снова в сборе. Меня с Веной не связывает ничего, кроме обучения в Королевской Академии Музыки, но это может и подождать.
Я передал и объяснил Сабине рекомендации по уходу за больной, и был в очередной раз поражен ее открытостью и искренностью. Несмотря на мои предупреждения о мутном разуме бабки, девушка лишь смущенно улыбалась, благодарила меня за заботу и обещала, что справится. Среди посеревшего от времени хлама и стен она казалась белоснежным ангелом. Уходя, я заверил, что она может обращаться за моей помощью в любое время дня и ночи.
Следующие недели я был очень занят на работе, днем разъезжая от больного к больному вместе с доктором, а ночью при дрожащем свете свечи переписывая в своей тесной коморке истории болезней. Лишь пару раз я встречал девушку на улице перед ее домом, и каждый раз она заверяла, что она и ее бабка чувствуют себя хорошо и ни в чем не нуждаются. К сожалению, у меня не было времени справиться о ее делах подробнее, но вскоре я перестал об этом думать, решив, что мои опасения оказались напрасны.
Наверное, мы сами создаем свою судьбу, наши решения и поступки ткут перед нами дорогу нашей жизни. И если бы я мог выбросить тогда из головы мистическую загадку дома Вердмат, моя судьба могла сложиться по-другому. Я не стал бы добровольным надзирателем над проклятым пустырем, не способным порвать невидимую нить с этим местом, изо дня в день проверяя, не вернулись ли демоны ужаса, которых я когда-то увидел там.
Во время краткосрочных перерывов своих ночных занятий я продолжал смотреть в маленькое слуховое окно, выходящее на старую ферму. Эти наблюдения для меня стали своего рода ритуалом. А неделя, проведенная у ложа парализованной старухи, и страх, проползший в мою душу вместе с ломаными звуками шарманки, с новой силой стали притягивать мой взгляд и мысли к мрачному строению.
Я часто думал о том, как столь хрупкая и невинная девушка, какой была Сабина, смогла договориться и сжиться с такой гнетущей атмосферой, которая утяжелялась нежеланием местных жителей знаться с родом Вердмат. Наверное, ее чистое сердце просто не видело всего упадка, что царил вокруг нее. При нашей первой встрече она говорила мне, что будет продолжать заниматься музыкой, чтобы не потерять навыков игры во время своего вынужденного академического отпуска. И я представлял себе, как звучит между пыльных стен и полок прекрасная мелодия флейты, столь непохожая на рваные звуки медной шарманки.
И однажды мои фантазии нашли подтверждение в действительности.
Свеча на моем столе почти догорела и я не чувствовал в себе больше сил, чтобы продолжать работу, потому я поднялся и бросил привычный взгляд на дом Вердмат. К моему удивлению, он не был погружен в ночную тьму – в одном из окон трепыхались несколько огоньков. В их неясном, изменчивом свете я увидел тонкий силуэт. Легкой тенью, он осторожно двигался через комнату, в его руках блестела флейта. Я напряг весь свой слух, пытаясь уловить звуки игры в громогласном безмолвии ночи, но так ничего и не услышал. В следующие ночи концерты повторялись вновь, и я с упоением наблюдал за беззвучной игрой бледного призрака в обрамление покосившихся окон.
Однажды к свету свечей добавилось сияние полной луны, и я смог увидеть, как Сабина медленно и грациозно кружится по комнате, а ее тонкие, чуткие пальцы порхают по длинному телу флейты, такому же изящному и белоснежному, как и она сама. Девушка была одета лишь в ночную рубашку, которая словно воздушное облако, то облегало, то скрывало ее хрупкую фигуру. И хотя подглядывать ночью за девушками занятие недостойное молодого человека, я должен признаться, что более прекрасной картины я не видел никогда в жизни. Я все еще не слышал звуков флейты, но во мне крепла уверенность, что они соответствуют красоте увиденного мной. Я был пленен и очарован столь волшебным видением. Мне чудилось, что девушка и флейта составляют единое целое – так мягко она двигалась, и так естественно лунный свет сверкал на металлических частях флейты и путался в светлых волосах Сабины. Даже сумрачный гигант старого дома не мешал этому завораживающего действию: казалось, танец белой дриады усыпил и подчинил его. Видение закончилось внезапным порывом ветра, который распахнул окно и задул свечи, точно чья-то властная рука затушила их, чтобы не позволить подглядывать за зрелищем, не предназначавшимся для чужих глаз.
На следующий день после работы я нанес визит дому Вердмат. Старухе стало хуже. Ее редкие седые волосы разметались по подушке, узловатые пергаментные руки безвольно лежали вдоль тела, казалось, что даже тяжесть одеяла мешала ее дыханию. Боли мучили ее все сильнее, и мне пришлось рекомендовать Сабине увеличить дозу опия. Уже внизу, когда мы спустились из скорбной спальни, я спросил у девушки, не нуждается ли она в деньгах. В этом городе у нее не было ни друзей, ни работы, а лавка старухи уже много лет почти не приносила денег, после же несчастного случая магазин пришлось и вовсе закрыть.
Ее щеки запылали румянцем, особенно заметным на ее мраморной коже, но преодолевая робость она ответила, что у ее двоюродной бабки были спрятаны сбережения, которых хватит до тех пор, пока она сама не приведет в порядок и не откроет антикварную лавку.
В последующие дни я часто заходил к ней: чтобы проверить состояние больной женщины и помочь разбирать чердак и чуланы, полные старинного барахла. До позднего вечера мы перебирали и выбрасывали безнадежно испорченные временем и сыростью вещи. Во время этих уборок Сабина рассказывала мне о своей жизни в Вене, о учебе и о семейных преданиях. Мне показалось, что время, проведенное в Линце при ее больной родственнице, изменили ее характер: из него исчезла застенчивость, но появилась толика самоуверенности, деловой твердости и какой-то таинственности. Однажды она даже проговорилась о том, что она не собирается возвращаться в Вену. Обучение она сможет закончить самостоятельно, тем более, что там ее не ценили ни преподаватели, ни концертмейстер небольшого оркестра, где она подрабатывала в свободное от учебы время. Еще в столице Сабина писала музыку и экспериментировала со стилями, но никто не хотел слушать ее произведений. Она говорила, что ей нравится этот старый дом, и она собирается отремонтировать и привести его в порядок. На мое замечание о том, что для серьезного ремонта потребуются немалые деньги, которые лавка не сможет дать и за пять лет, Сабина лишь улыбнулась и сказала, что знает способ, как заставить старые вещи приносить деньги.
Иногда Сабина играла для меня на флейте свои сочинения. Признаться, я никогда не был большим ценителем музыки, но игра девушки не походила ни на что, что мне доводилось слышать прежде. Звук был не просто живой, он уносил разум за пределы обыденности. В ее репертуаре были и быстрые мелодии, из чьих звуков в воображении ткался лес, солнце, щебетание птиц и быстрое мельтешение мышей в поле; и медленные грустные произведения, которые капали, словно осенний дождь и осыпались, как желто-багровая листва. Сабина воспевала природу, человека и разум. Но во всех ее прекрасных сочинениях было некое несовершенство, небольшой изъян, вероятно вызванный неопытностью. Он-то, наверняка, и раздражал слух столичных музыкантов, учителей и композиторов.
Наверное, не нужно говорить, что я получал большое удовольствие от этих визитов и всеми способами пытался навещать Сабину чаще. Но моему желанию мешала работа, день ото дня я работал все больше и напряженнее. Меня подстегивало не только самолюбивое чувство, присущее каждому молодому человеку, которое требует от него добиваться самостоятельности, денег и положения в обществе, но и желание произвести впечатление на Сабину, удивить ее чем-нибудь, вырвать на время из объятий мрачного семейного гнезда.
Пока я зарабатывал на эту мечту деньги, к своему стыду, я не мог прекратить наблюдать за завораживающими меня ночными концертами в пустующей комнате. Я замечал, что ее полуночный танец изменился подобно ее характеру, стал быстрее и раскованнее. С утра же я слышал разговоры соседей о сборищах призраков, для которых играет ведьма на старой ферме. И хотя мне не следовало бы расточать свои порывы перед людьми, для которых понятие чести слишком далеко, я все равно вступался за честь девушки. Обычно разговоры тут же смолкали, и лишь краем уха я услышал слова «одержимость», «марионетка».
Я пытался выбросить подобные случаи из головы, считая, что обычный народ слишком глуп и суеверен. Кто уж и мог быть ведьмой, так это старая двоюродная бабка Сабины Вердмат. Но в последнее время она уже даже не разговаривала, почти все время находясь на грани дурманного сна.
Озлобленность толпы по отношению к семейству Вердмат продолжала расти с каждой ночью, но я мог лишь намекнуть Сабине о причине их негодования. Мне не хотелось признаваться, что я сам наблюдал за ее ночными танцами. Новым поводом для пересудов стало открытие обновленной антикварной лавки. Далекие от суеверий – или напротив, находившие особый шарм в мрачноватых, овеянных легендами, реликвиях старины – представители городской знати приняли лавку Вердмат, как новый предмет скоротечной моды. Богато украшенные кареты то и дело останавливались у порога старого дома, привлекая к себе внимание завистливых соседей.
Напряжение усиливалось, и я не знаю, чем бы закончилась эта история, если бы не один, как мне тогда казалось, счастливый случай. О, если бы он только минул меня, моя душа, возможно, не терзалась бы сейчас этой исповедью.
Однажды поздним вечером в мою невзрачную комнату постучала Сабина. Девушка была чем-то взволнована, кровь прильнула к ее щекам, от чего по всему лицу стали проступать лихорадочные пятна. Я усадил ее на стул, отодвинул письменные принадлежности и медицинские карты и принес ей воды. После небольшой паузы Сабина рассказала мне, что из Вены ей пришла телеграмма, в которой сообщается о некоторых неулаженных в Академии делах. Речь шла о деньгах, которые она должна была учебному учреждению. Необходимо было ехать в столицу, чтобы расплатиться с долгом, пока его сумма не выросла еще больше. Мне показалось, что с учетом начавшей приносить немалый доход лавки, беспокоиться о такой мелочи не стоит, деньги можно передать и почтой. Но девушка настаивала на том, что эти дела требует ее личного присутствия, и что она должна уехать. Переживания душили ее, и я видел, что она близка к нервному обмороку, потому я заверил ее в своей преданности и готовности помочь всем, что в моих силах. Сабина попросила меня сопровождать ее в предстоящей поездке, так как в Линце у нее не было других близких знакомых. Еще она просила найти человека, который смог бы ухаживать за ее двоюродной бабкой во время ее отсутствия.
Конечно, я согласился, искренне полагая, что время вне угрюмого дома пойдет на пользу ее здоровью. Найти сиделку для больной было не сложно, тем более, что Сабина предлагала щедрую плату. Так как других препятствий больше не оставалось, уже на следующий день мы отправились в путь. И хотя стремительность и таинственность этой поездки вызывали во мне беспокойство, в душе я все же был счастлив возможности провести время наедине с Сабиной.
Путь до столицы можно было одолеть и за сутки. Но на дворе была поздняя осень, и, хотя деревья еще носили свою листву, а скот пасся на зеленых пастбищах, часто шли дожди, и ночью бывали заморозки, превращающие недавние лужи в скользкие катки. Потому в конце первого дня путешествия, когда дорогу заволокло холодным плотным туманом, наш экипаж не продолжил свой путь, а остановился в одном из придорожных постоялых дворов. Ночь была темная, из-за тяжелых облаков и тумана не было видно ни звезд, ни скудного света убывающей луны. Только опытный извозчик мог позволить себе продолжать путь в такую погоду, а потому мест в таверне почти не было. Мне только чудом удалось добыть для нас две комнаты, хотя вторая и была всего лишь переделанной под спальню кладовкой, непосредственно примыкавшей к первой комнате. Я уступил более просторное и чистое помещение своей спутнице, а сам устроился в коморке, которая, впрочем, размером не сильно отличалась от моей постоянной квартиры.
Вечером Сабина осторожно постучалась в мою комнату и пожаловалась, что плохо себя чувствует, и попросила осмотреть ее. Но я не обнаружил ничего кроме небольшой усталости вызванной дневным переездом.
Ночью меня разбудил негромкий шум и всхлипы, доносившиеся из соседней комнаты. Забыв обо всем, кроме собственных обязательств перед страдающей пациенткой, я постучался в дверь Сабины и, не получив ответа, вошел. В темноте комнаты я не сразу увидел, как измята кровать и скомкано одеяло. А посреди этого нагромождения бледным пятном, свернувшись, лежала Сабина. Подойдя ближе, я увидел, как во сне мечутся ее глаза, кривится, словно от боли, рот, а тонкие пальцы впиваются в ладони, оставляя на них темные отметины. Девушка тяжело дышала, ее открытый лоб покрывала испарина, а кожа казалось еще более белой и прозрачной, чем раньше. Я осторожно положил ей на лоб руку, но не почувствовал жара. В этот момент девушка тихо вскликнула и прошептала во сне: «Нужно идти! Они ждут, они одни…». Было ясно, что это не болезнь тела. Еще во время дневного переезда я заметил некую нервозность в поведении моей спутницы. Она кусала губы и мяла в руках платочек, и с каждой пройденной милей это состояние проявлялось все острей. Но на все мои участливые вопросы, днем Сабина отвечала, что просто не любит путешествовать, но ради меня постарается справиться с собой.
Укрыв девушку одеялом, я вернулся в свою комнату. Я не смог заснуть, в тишине ночи вслушиваясь в бормотание Сабины и терзаясь сомнениями: должен ли я ее тревожить, или это просто дурной сон, вызванный переездом и волнением за ухудшившееся здоровье родственницы. В конце концов, усталость победила меня, и я заснул беспокойным сном.
Когда же я проснулся, я вновь постучал в дверь соседней комнаты, но девушка не ответила мне. Позвав ее еще несколько раз, я вошел. В комнате никого не было. На кровати царил тот же беспорядок, свидетельствующий о тяжелой ночи спящего, но в шкафу не было ни саквояжа с одеждой, ни футляра с флейтой. Мою душу охватило дурное предчувствие, и я кинулся вниз. Хозяин постоялого двора сказал мне, что Сабина встала очень рано, расплатилась с ним по счетам, и приказала экипажу с самыми резвыми лошадьми везти ее обратно в Линц. Не помня себя, я бросился искать нашего извозчика. Уже через четверть часа мы мчались сквозь морозный воздух.
Меня душило волнение, а душу терзал страх. В событиях прошлого и окружении настоящего я видел дурные, пугающие предзнаменования ужасающего события. И хотя я не знал причин побега Сабины, я все равно чувствовал, как над ней витает злой рок. Проклиная себя за невнимательность и слепоту, я смотрел, как сквозь загустевший за ночь туман, проступают смутные очертания далеких гор, которые в народе называют ведьмиными, мрачным перстом они грозили небу. В молочном, тягучем мареве мне чудились чьи-то искаженные тени, трясущиеся, словно от беззвучного смеха. Края полей, что выхватывал из-под белого покрывала взгляд, были схвачены инеем. Трава тускло блестела своим ледяным панцирем, и весь мир был похож на холодный, безжизненный и бескрайний склеп.
Я торопил извозчика, суля ему свои последние деньги, но в Линц мы прибыли лишь на закате. Уже на подъезде к городу одна из лошадей подвернула ногу и, кинув кучеру кошелек, я бросился через переплетение переулков, прочь от заходящего багровеющего светила. Солнце разогнало туман над городом, но окна всех домов, что проносись мимо меня, были закрыты и безжизненны, будто люди попрятались по домам и отгородились от мира. Я пробежал пять кварталов и запыхался, но, даже тяжело дыша, я продолжал идти вперед, меня гнало нарастающее, давящее на грудь ужасное предчувствие. Сердце мое отчаянно колотилось, видя, как краснеет свет и удлиняется тень под моими ногами. Я не понимал, но чувствовал, что должен успеть до темноты, до того, как начнется полуночный танец белой дриады.
Когда я добрался до старого, покосившегося дома, солнце почти скрылось за горизонтом. Мрачное строение выглядело еще более зловещим и потусторонним, чем обычно. Заиндевевшая трава окружала его утонувший в земле фундамент, в то время как поле, согретое солнечным светом, уже освободилось от ледяных оков. Строение будто притягивало мрак и холод, даже от пологих лучей заката оно смогло загородиться плотной стеной стоящих напротив домов. Старая ферма еще больше накренилась и нависла над дорогой.
Я ворвался внутрь и тут же почувствовал плотную, напряженную атмосферу нетерпеливого ожидания, которой сквозь широкие поры усохшего пола и отклеившиеся обои сочился дом. Не было слышно ни звука, и эта колоссальная тишина пугала. Я вбежал по отчаянно и визгливо скрипящей лестнице, перепрыгнув через сломанную ступеньку, и вошел в спальню старухи.
Она была мертва. Это было видно с первого взгляда – слишком дико и неестественно она лежала в своей кровати. Худое тело ссохлось еще больше и теперь напоминало скелет, обтянутый кожей. Голова была свешена на бок, а выпученные белесые глаза безумно смотрели в темный коридор, точно их обладательница все еще ждала, что кто-то войдет в комнату. В своем последнем движении старуха смогла выбросить одну руку в попытке схватить медную шарманку, стоящую на тумбочке рядом с ней. Чтобы совершить этот превозмогающий силы рывок, ей пришлось перекрутиться и проползти на кровати несколько сантиметров. Наверное, факт, что парализованный человек был способен на такое, должен был меня поразить, но я не мог воспринимать реальность, в моих висках стучала кровь, а сердце то тяжело билось о ребра, то замирало от неосознанного, предрекающего нечто, страха.
Вдруг зазвучала музыка. Она пронзила воздух, как острие ножа, и томившаяся тишина в ответ зашумела миллиардами приглушенных до едва слышного шепота голосов. Дом вздрогнул и наполнился запахами, пряными и древними. Что-то ворвалось в старые стены, заполнило их… Нет, скорее оно пробудилось и поднялось на поверхность по сточным трубам. Я кинулся на звук, флейта играла в своей обычной комнате на другом конце коридора. Я рванул на себя дверь, но она была заперта. Пока я бился о нее, музыка нарастала. Я узнал в ней сочинения Сабины. В них все еще звучали лес, осень, ручьи и щебет птиц, но тот изъян, что я слышал раньше, с каждой нотой становился сильнее, как надвигающейся черная туча, он брал верх над гармонией, заполнял собой все, разрушая целостность композиции. Прекрасные мелодии разваливались на куски, а в образовавшихся трещинах уже можно было разглядеть бесформенную, неистовую музыку, подобие которой исторгала из себя медная шарманка.
Я прилагал все свои силы, но мне будто противостояло само здание. Ржавый замок заклинил, а прогнивший косяк трещал под моими ударами, но не поддавался. Я кричал и звал Сабину, но мой голос тонул в звучащей из-за двери музыке и многоголосом шелесте дома. Старая ферма вибрировала в такт ускоряющейся мелодии, которой вторили сотни барабанов, возможно, стучащих только в моих висках.
Наконец, дерево треснуло, и я влетел в комнату. Первое, за что зацепились мои глаза, был сияющий белизной в окружающем его мраке тонкий, призрачный силуэт Сабины. Закрыв глаза, девушка кружилась в самозабвенном, отрешенном от всего танце, изящном и прекрасном. За этим танцем я наблюдал по ночам, и в этот танец я влюбился. Вот только флейта, сопровождающая его, звучала не так прекрасно, как я представлял себе в своих грезах. Мелодия превратилась в какофонию звуков - монотонную, изрезанную, как колесо шестерни. Я даже не могу передать всего нечеловеческого уродства, звездной холодности и хаотичной изменчивости этой музыки, вряд ли в любом языке мира найдутся для этого подходящие эпитеты.
Я кричал, но Сабина не обращала на меня внимания, исполняя, словно околдованная, свой ужасный танец. Мой разум не мог поверить, что все это не дурной сон.
Но потом я взглянул себе под ноги. Посреди комнаты в полу зияла дыра - старые доски расступились, изогнулись, их, словно выдавили снизу наружу. Внутри этой пропасти что-то шевелилось и тускло мерцало в темном сумраке, вздрагивая в такт безумной музыке, а края дыры трепетали и стонали от напряжения. Оттуда веяло холодом - гораздо более леденящим, чем может быть в могиле. Музыка все ускорялась, превращаясь в вакханалию, а дом трещал, содрогаясь до самого своего основания. Я, как завороженный, вглядывался вниз бесконечно глубокой шахты, наполненной клубящимся мраком. На мгновение тьма развеялась, и я увидел то, что сверкало сквозь ее покров. Глубоко под землей я видел глубины космоса, горящие неземным светом, и крутящиеся в быстром, хаотичном хороводе звезды. Они метались среди черной бесконечности, полной безжизненного холода, мерцая, как рой потусторонних светлячков. И в глубине этого космического безумия проступали изменчивые черты, столь ужасные и исполинские, что человеческий разум не может охватить и вобрать их. В этой обреченной на провал попытке, он разрывается и навсегда окунается в безумие, подпитывающееся осознанием бесполезности и бессмысленности человеческой жизни. Я хотел закрыть глаза, отвернуться, убежать от растущего в глубине бездны хаоса, но я не мог... И вдруг тьма милостиво заволокла космический горизонт.
Я не помню, как мне удалось выбраться оттуда. В сознание я пришел только спустя несколько дней, когда на месте старой фермы осталась лишь грязная яма, глубиной не больше полуметра. Люди говорили, что фундамент дома треснул, и вся постройка посреди ночи рухнула, похоронив под собой последних наследников проклятого рода Вердмат. Но я думаю, что дом не выдержал напряжения последней ночи, когда силы, алчущие безумной музыки, уже не могли сдерживать себя.
Много лет на месте той фермы был пустырь, на нем не росло ничего, и все старались обходить его стороной. Но теперь, когда на улицах звучат громкие лозунги и каждый, увлеченный лидером, который дает им веру в собственную значимость, бьет себя в грудь и вздымает руку к небу, теперь новое время и новое поколение разрывает могилу прошлого. Много лет я был хранителем этого места и этой тайны, ютясь в тесной, сырой коморке и изо дня в день наблюдая за пустырем… Но никто не спросит моего мнения об этой стройке, как никто не спросил его о новой войне.
Человеческая жестокость и ненависть ужасна, но я не хочу даже вообразить, что может сотворить она, подкрепленная безумными силами, для которых человеческая жизнь лишь пылинка в бесконечном пространстве вселенной. Хорошо, что я не доживу до того момента, когда из металла с клеймом этого завода сделают первый танк.
Комментарии:
Комментарии:
Рассказ был написан Десом специально для нашего нового кукольного проекта, а конкретно - в качестве эскиза для куклы, над которой я сейчас работаю. Рассказ стилизован (на мой взгляд, очень успешно) под рассказы Г.Ф.Лавкрафта. Места, описанные в рассказе, вполне реальные (как вы уже догадались, многое в этом рассказе навеяно нашей поездкой по Австрии).
Город Линц в наши дни является административным центром федеральной земли Верхняя Австрия. В 1941 году здесь было основано металлургическое предприятие Eisenwerke Oberdonau, ставшее основным поставщиком стали для германской военной индустрии.
@темы: литература
-
-
07.11.2011 в 15:181. Если бы не стояло авторство, я бы не догадалась, что это рассказ Макса. У Макса всегда был отличный стиль, но это... это что-то принципиально новое. Больше пейзажа, больше внимания деталям, какой-то романтизм, который раньше был ему не свойственен.
2. Очень глубокий смысл. Хорошо, что он сам видел те места, которые описывает. Прекрасно, что есть связь с реальными местами, предприятиями, событиями. Когда между реальностью и вымыслом лишь тонкая грань, вымысел кажется более реальным (да простят мне тавтологию), в данном случае - страшным.
3. Персонажи очень живые. А живыми персонажи становятся только у автора, имеющего приличный опыт в прозе. Ещё один плюс Максу.
Куклу уже жду-недождусь. Правда теперь я её саму и её одежду представляю совсем иначе, чем раньше. Кстати, а почему бы ей ещё платье не сшить? Или будет только одна версия?
Не знаю, что за сила, что за рок навис над семейством Вердмат, только боюсь, что сегодня ночью мне приснятся звуки старой шарманки Оо
-
-
07.11.2011 в 15:27По идее можно. В выставочном варианте Сабина мне видится именно в рубашке - как в последней сцене. Т.е. с подставкой в виде вздыбленного пола и проступающей из-под него космической зловещей фигней.
Если есть силы на платье - его можно поставить рядом на манекене.
А с тела я, кстати говоря, собираюсь форму снять. То есть потом можно будет без проблем создать еще моделей с теми же пропорциями.
-
-
07.11.2011 в 15:33-
-
07.11.2011 в 15:48-
-
08.11.2011 в 12:59Поклон автору.
-
-
08.11.2011 в 22:22Буду статься еще.